Что было бы, если бы смерть была

Неужели это ты, жена философа, умная женщина, хочешь, чтобы тебе прислуживали только хорошенькие рабы, и не понимаешь, какие сплетни и какой позор навлекаешь ты на мужа? Нет, вижу я, просто ты шлюха и потому только не даешь себе воли, что еще не знаешь, на что способен твой новый раб.

Говорит жена Ксанфа:

– Откуда такая напасть?

А Ксанф ей:

– Он и сейчас славно говорит, но ты смотри, милая, не попадайся ему на глаза, когда будешь мочиться или испоражниваться: вот тогда-то он станет настоящим Демосфеном

– Клянусь Музами, – говорит жена Ксанфа, – этот человечек, по-моему, хоть и страшен, да умен. Что ж, я готова помириться с ним.

– Ну, Эзоп, – говорит Ксанф, – хозяйка с тобой мирится.

– Видишь, хозяин, – говорит Эзоп, – поразить и укротить женщину – это надо уметь!

– Ах ты, разбойник! – говорит Ксанф.»

Она (моя геологиня) словно бы услышала эту мою нынешнюю «эзоповщину». Она улыбнулась и словно бы сказала:

– «Откладывайте на завтра лишь то, что вы не хотите завершить до самой смерти.

Действие – основной ключ к успеху.» (опять Пабло Пикассо)

Здесь я бы трижды подумал – прежде чем банально и пошло решить, что моя геологиня (почти производное от греческий богини) всего лишь хочет вкусить плоти моего «падшего» ангела; но – сейчас я был «здесь» (в будущем) и уже знал – что это «тогда» (прошлое): в прошлом всё ещё только предстояло.

Поэтому я нынешний – единожды подумал другое: пусть завтрашний сам думает о завтрашнем, довольно сегодняшнему дню своей заботы.

Так что даже ежели и предстоял мезальянс между почти что уродливой (всего лишь пожилой) полу-богиней и чудовищно глупым (то есть, юным и почти прекрасным) ангелом – то и пусть: не буду вмешиваться.

Тем более, что меня там почти что уже и нет! Я уже не смогу не быть собой, который нынешний. Или – смогу? Коли будет в этом переможении-совокуплении (перемоге – всемирной и всемерной мечте свидомитов) смысл.

Смысл – был. Но меня (в этом смысле) – его не было. Так бывает.

Она сказала

– Завтра Новый год. Не хочешь отпраздновать его со мной?

Он не понял простой вещи: на самом деле праздновать ей было не с кем. Впрочем, ему – тоже, только он этого ещё не понимал. Он ещё и не начинал понимать неизбежность одиночества.

Старость, она же страсть.
В старость возможно впасть.
Старость, она же власть.
Её можно украсть

И укротить на года целые поколения.

Старость приходит к гению.

Старость приходит к святости.

Я ли пройду вдоль пропасти, не заглянув в неё?

Всё, что моё – моё.

И не моё – моё брошенное жильё.

Если мне свет не мил,

Я свою жизнь прожил не до разрыва жил.

Он (ещё) не знал этой простой вещи. К тому же – ещё даже не начинал понимать о своём «ангельском чине», но – ему предстояло: он был пред-стоящий ангел.

То есть (кем бы он себе или другим не казался) – ещё не-сбывшимся или всё ещё будущим (у Бога, напомню – таких нет), был он именно что – не настоящий; именно поэтому оказался он таким – здесь и сейчас (в настоящем): падший.

Ничего особенного: всё мы таковы. Мы не те, кто мы есть: мы (странствуя в пространстве и времени) – почти никогда не встречаем настоящих себя: отсюда и одиночество.

Это очень тяжело (чувствовать такое), это почти невыносимо, но – именно это чувство (неизбежности одиночества) люди сразу же замечают в себе… И сразу же начинают это замечания на полях своей жизни ненавидеть.

Согласитесь, маргинала не любят – инстинктивно, то есть – животно. Я вот тоже не люблю – себя (когда я нахожусь ad marginem самого себя): я всё ещё человек, и ничто животное мне не чуждо.

– Хорошо, – сказал он. – Давай праздновать вместе.

Он подумал, что праздновать – это праздник. Он ошибался.

– Тогда завтра в семь утра встречаемся на железнодорожной станции, – сказала она. – Я сговаривалась со своими старыми и верными друзьями на Камчатке, что каждый Новый год мы будем выбираться «в поле» и там особенно помнить друг о друге.

Он не очень понял, о чём она. Но не хотел, чтобы она поняла о его непонимании, потому промолчал. Она кивнула:

– Договорились?

– Да. Только не в семь, а в восемь. Можно?

Он не любил рано вставать. То есть он мог, но при этом мучился.

– Нет, – сказала она.

Хорошо, – сказал он.

Он подумал – не о «хорошо», а о завтрашнем мучении. На которое он шёл и из вежливости, но – ещё и из похоти (отчасти похожей на её «возвышающую похоть»: хотелось и ему что-либо вещее у неё приобре’сть): он хотел надеяться, что поход не будет напрасен и поможет наполнить его жизнь смыслами… Он ещё не знал, что поиски смыслов – тоже похоть.

Похоть юности.