Что было бы, если бы смерть была

Так что Хельга легко перескочила с Петрония на Бахтина (не общеизвестного, а брата его – французского легионера):

– Если вы не одумаетесь и не переменитесь, не вернете своей поэзии оплодотворяющую силу амбиций, то мир уйдет дальше, в своё будущее, а вы останетесь лежачим камнем.

Он опять посмотрел на неё – из своего будущего: такой «он» – опять не мог согласиться.

Мне некуда и незачем идти,

Поскольку истина, известно, анонимна.

Чужое слово, ставшее моим,

Затёртое в пути ко мне, как звуки гимна,

В серебряном я переплавлю горне

И посмотрю, кто сам придёт за ним.

Так он бросался отрывками своих собственных текстов (бросался будущим – в ответ на её цитаты из текстов чужих); он словно бы «за-ранее» рассказал всю их дальнейшую беседу и то, к чему она (не) приведет.

Но она не поняла или не захотела понять.

– Вы скверно пишете. Ваша мысль бывает проникновенна, но воплощение скверно, – сказала она.

– Да, – (не) согласился он.

И опять она не поняла или не захотела понять: его «да» означало лишь то, что любое писание скверно.

Чужое слово, ставшее моим,

В лужёное своё допустит горло.

И горном раскалит его в огне.

Из горла пашни вырастает колос,

Чьи корни крохотны! Но он растёт как голос.

Волнуются как море голоса.

В руках моих коса острее бритвы.

Последнее прости благовестит к молитве.

Сие есть круговерть и пастораль.

Я не из тех, кто ищет себе горе.

Я сказочник и враль! А голоса как море.

Мне некуда и незачем идти.

Он смотрешл на неё. Чего проще: сказано – сделано; реальность поэта есть реальность силы (Никалай Бахтин); эта сила – смотрела на Хельгу, а она – говорила слова:

– Я желаю вам только добра.

– Да, – (не) согласился он.

Её добро, конечно же, не было для него злом. Просто её добра и зла вообще не было в его мире.

Даже «став» Николаем Перельманом, он не стал всеобщ: не мог «принять всё», приходилось – частности «выбирать на месте».

Она подождала. Но то, что она приняла за согласие, развития не получило.

Зато получилось другое развитие: то существо «победителя постижимого мира», что развивалось сейчас в ресторане на Невском проспекте – уже и произошло, и осознавало себя «когда-то бывшим» – в прошлом, а так же – всё ещё только собиралось происходить в будущем.

То есть – там и тогда, где (даже как душа у монитора) – была уже прошлой душой: находясь лишь там, где явило себя всё многомерие мира.

Где играет волшебная лира всевозможнейших версификаций. Где мой Перельман, бесполезнейший гений, был ещё более сложен и прост, нежели в собственной студии, откуда его душа отправила его тело за водкой, дабы ничто ей сейчас не мешало.

Вот что вдруг открылось: ни много, ни мало.

– Я желаю вам только добра, – настойчиво и бесполезно повторила Хельга.

Хельге, настойчивой Хельге, был нужен не сам Перельман, и плевать ей было до жизненных интересов помянутого Перельмана, но – вот без своего будущего (а оно в моём «её мире» немыслимо без моего экзистанса) она не могла обойтись: ей жизненно необходимо было его (помянутого Перельмана) жизненное пространство.

Пространство его сомнительной (человеческое – всегда сомнительно) гениальности.

А ведь он ей его предложил Но она не заметила предложенного. Поскольку истина, известно, анонимна.

– У вас нет будущего, – сказала она. – Поскольку нет имени (она понимала его лишь начинающим литератором); более того – у вас нет и времени, чтобы его создать: вы уже великовозрастный мальчик.

Его душа у монитора удивилась тому факту, что для «создания будущего» – необходимо время. Его душу можно было понять: она попросту наблюдала за будущем временем – на своём экране (по необходимости вводя туда прошлые и настоящие времена).

Однако некоторые вещи следует формулировать. Перельман встретился с Хельгой, как с некоей реальностью мира.

Перельман приучал себя к миру. Надо каждое утро говорить себе: «Сегодня меня ждёт встреча с глупцом, наглецом, грубияном, мошенником.» (Марк Аврелий, римский император из династии Антонинов, философ, представитель позднего стоицизма, последователь Эпиктета. Последний из пяти хороших императоров).

Скажем прямо: желая Перельману (своего) «добра), Хельга зазывала его в литературные негры.

Ничего постыдного: так распределялись ограниченные ресурсы поместной (получившей удел на кормление) богемы. Разве что в случае с Перельманом (бес-полезным гением) – нельзя использовать запределье в качестве кирки или лопаты для построения личного счастьица; точнее: можно попробовать и (даже) разувериться в жизненной необходимости его прозрений для своего счастьица.

Перельман даже и встретился с Хельгой – просто потому что «Когда остаёшься один, нужно точно знать, с кем ты остаёшься.» (Бенедикт Спиноза); так вот они сейчас и со-существовали: словно бы души свои заключив в разные (не сопоставимые и несовместимые) реинкарнации смыслов.

Он приготовился спросить (тем самым, узнав, заключить), но она его опередила: словно бы (по женскому праву) вошла в открытую дверь, не задумываясь, стоит ли в неё ломиться.