Что было на веку... Странички воспоминаний

«Вторая книжка «Дороги» была мною дописана еще в сентябре 1957 года, — сообщает она. — Тогда же Детгиз принял ее очень горячо и собирался пустить в набор. Кажется, хорошо? Так вот нет же! Мне вдруг разонравилось почти все. Я забрала рукопись обратно из Детгиза и еще четыре-пять месяцев работала над ней, пока сдала опять. Вы думаете, я теперь довольна? Ничего подобного! А между тем в этом новом виде рукопись вызывает единодушное одобрение у очень при­дирчивых критиков (другим критикам, добрым, я не показываю!)».

Помню, как Александру Яковлевну приходилось буквально ула­мывать взяться за «Вечерние огни», и с каким сомнением на лице подставляла она поближе к говорящему свой слуховой аппарат, буд­то некий прибор, способный определить меру искренности и истин­ности его мнения.

Конечно, ее колебания были во многом оправданы теми условия­ми, в которых ей слишком часто приходилось работать:

«Я сейчас только что выкарабкалась из тяжелого обострения груд­ной жабы (плюс подпрыгнувшее, как лягушка, кровяное давление!). Врачи велят... ох, чего они только не велят, а главное, чего они только не запрещают! В общем, я их слушаюсь мало, но немножко считаться со своими хворобами все-таки приходится, конечно... Хочу кончить книгу (третью часть «Дороги») и написать еще четыре книги, которые гото­венькие лежат на душе, но боюсь, что «ваше время истекает», как кри­чит телефонная барышня в прелестной «Золушке» Жени Шварца...».

Прибавьте к этим вырвавшимся «жалобам» (если их вообще мож­но так назвать) то, каково работать, писать человеку, еле слышаще­му и еле видящему.

Какие неимоверные усилия, какую «мобилизацию» всех скрытых резервов души, памяти, фантазии приходилось писательнице пос­тоянно производить, чтобы восполнить отсутствие множества еже­дневно, привычно, незаметно «потребляемых» и «усваиваемых» всеми нами звуковых и зрительных впечатлений!

Вспомнить хотя бы» с какой радостью писала она в очерке «Свет моих очей...», что после сделанной ей в знаменитом Филапговском институте тяжелейшей операции, «видела то, чего не видела уже много лет: цвет человеческих глаз».

Или другое: в заключительной книге трилогии есть беглое упоми­нание о том, как весной в окно стучат зеленеющие «лапки ореха». Это Александре Яковлевне было трудно увидеть. Невозможно услышать. Можно было только вспомнить, представить себе.

А ведь все это — лишь малая доля тех препятствий, с которы­ми она сталкивалась каждый свой «рабочий день», а то и «рабочую ночь» (вспомните: «Сейчас я еще «полулежу», но уже две недели, как работаю, хотя за такую работу надо бить даже больного, — и при этом так устаю, что за ночь раза три вовсе засыпаю...»).

Великий это, должно быть, был труд, если она сама при всей сво­ей скромности однажды обмолвилась в письме: «Я вспоминаю свою жизнь с настоящим удовлетворением...».

Донимаемая болезнями и глухотой, тяжело пережившая смерть сына и явно недолюбливаемая своей знаменитой дочерью Надежди­ной, создательницей танцевального ансамбля «Березка», она не сдава­лась до конца, подобно Гаврошу в знаменитом романе Виктора Гюго:

«Он сидел на земле, струйка крови стекала по его лицу... он обер­нулся в ту сторону, откуда раздался выстрел, и запел... Он не кончил песни. Вторая пуля того же стрелка оборвала ее навеки. Эта великая и детская душа отлетела».

Как она полушутя, полувсерьез негодовала, если что-то мешало нам навестить ее: «Вот умру — жалеть будете!» И правда...

Как-то не помню нашей последней встречи, но, наверное, как всегда в Серебряном, Александра Яковлевна, стоя в передней, высо­ко вскинула руку в знак прощанья, другой придерживая слуховой ап­парат — своего вечного капризного недруга и незаменимую палоч­ку-выручалочку.

И, быть может, эта поза была бы самой пригодной для памятника многолетнему тихому мужеству.

— Прощай, наш седой Гаврош! — писал я вскоре после смерти Александры Яковлевны. — И вечно здравствуй в своих книгах, спек­таклях, в наших сердцах, в вечно сменяющихся волнах читателей — «детей твоего возраста — от десяти до девяноста лет!».

И готов повторить эта слова уже в новом веке и новом тысячеле­тии.

ПРОШЕДШИЕ РЯДОМ, 3. ЕФИМ ЯКОВЛЕВИЧ

Надо сказать, что чехословацкие события мы переживали вместе с се­мьей Ефима Яковлевича Дороша, с которым все теснее сближались с конца пятидесятых годов.

Познакомился я с ним еще в том же «Огоньке», где вышли не­сколько его рассказов, а в 1952 году опубликовал в «Комсомольской правде» рецензию на книгу Дороша «С новым хлебом».

Во втором выпуске уже знакомой читателю «Литературной Мос­квы», имевшей столь драматическую судьбу, Ефим Яковлевич начал печатать «Деревенский дневник», который хвалили даже рьяные ху­лители сборника.

Очерк этот начинался словами: «Остановка в лесу, километрах в ста с небольшим от Москвы. От шоссе в сторону уходит мягкий и пыльный, освещенный солнцем проселок».