Что было на веку... Странички воспоминаний

С этих пор мы время от времени стали встречаться, бывал я у нее и вместе с Ниной, которую она очень привечала. И если я все же не удержусь похвастаться, так это тем, что, слушая замечательные за­стольные рассказы Александры Яковлевны, настоятельно советовал записать некоторые из них, что она частично и осуществила в мему­арной книге «Вечерние огни».

В надписи, сделанной ею впоследствии на двухтомнике прозы, сказано, что это дар «Андрюше и Ниночке, — от их старенького, — на одной ножке удерживающегося, — цветочка-одуванчика, автора этой книжки».

В каких условиях трудился этот, и правда, облетавший с каждым годом одуванчик, отчетливо видно из письма, выдержанного в обыч­ном для Александры Яковлевны стиле: «Я не подавала до сих пор го­лоса, п/отому/ ч/то/ мне самой неловко: на 80-м году жизни заболеть крупозным воспалением легких, да еще обладая совершенно халтур­ным сердцем, держащимся на чьих-то ненадежных соплях, — ей-богу, это стыдно! Месяц тому назад... у меня был кризис, после чего я стала поправляться, хотя и очень медленно. Сейчас я еще «полулежу», но уже две недели, как работаю, хотя за такую работу надо бить даже больного, — и при этом так устаю, что за ночь раза три вовсе засыпаю... Одним словом срам, да и только!

С людьми пока не встречаюсь, потому что еще устаю и от разго­воров. Но думаю, что на будущей неделе, примерно после 5-го мар­та, я буду с обычным восторженным тявканьем «принимать» вас, де­тки, — я очень о вас соскучилась».

Жизнь вообще была крайне сурова к этой женщине. «Беды и горя я хлебнула выше горла, выше носа, — говорится в одном из ее писем, — сперва оглохла (мне еще двадцати лет не было, — это было после первых родов), потом стала слепнуть. Теряла близких и лю­бимых, трагически потеряла отца и мать, — где их кости, никто не знает. И творческий путь мой, ох, какой серьезный, какой трудный! Очень трудно начинать в литературе в 33—35 лет от роду...».

А вот что она писала мне накануне своего 80-летия: «...Не было у меня такого горького безнадежного, как эти последние полтора года. Вот, — сколько ни припоминаю, — не было и не было. Даже, когда умер мой муж, было не так, хотя бы потому, что за время его долгой болезни я влезла в неоплатные, огромные долги, их надо было опла­тить (я это сделала); да и оставались дети с их неустройствами и бо­лезнями, оставался внук одиннадцатилетний, его надо было подни­мать, — ну, в общем, некогда было горевать и убиваться. А сейчас го­раздо, гораздо хуже».

Но тому, кто не знал этих обстоятельств, наверное, не поверилось бы в них, когда через несколько недель Александру Яковлевну чест­вовали в Центральном доме литераторов, и она в заключение сказа­ла примерно следующее:

— Я тут все сидела, слушала и думала, кто же такая эта замеча­тельная старушка, о которой тут говорят. И вдруг оказалось, что ста­рушка эта — я...

И, начав свою речь в столь характерном для нее шутливом тоне, тактично «отводящем» черезчур восторженные, по ее убеждению, похвалы, она, проводившая лето у постели умиравшего сына и сама все время находившаяся на весьма рискованной грани, с какой-то трогательной детской беззаветностью обещала собравшимся, что бу­дет работать из последних сил, чтобы оправдать все услышанное в этот вечер.

Между тем никакого особого преувеличения в прозвучавших тог­да речах не было. По-прежнему, как это не раз было и до юбилея, между взрослыми и маленькими читателями возникали веселые пре­пирательства: для кого она пишет?!

— Нет, для нас!

— Нет, для нас!

Друзья писательницы острили, что это им напоминает легендар­ный спор между греческими городами за честь называться родиной Гомера.

И в самом деле, кому «адресованы» лучшие из пьес Бруштейн или, в особенности, ее известная автобиографическая трилогия — «Дорога уходит в даль», «В рассветный час», «Весна»?

«...Я не помню, чтобы, когда я писала пьесу или повесть, я при­кидывала в уме: Это будет для детей. Это подойдет для среднего воз­раста, — нет, пожалуй, и для старшего тоже, — лукаво «оправдыва­лась» Александра Яковлевна. — Когда я писала, я делала это, пре­жде всего, для самой себя — для детей моего возраста: от десяти до девяноста лет».

Действительно, секрет ее успеха у этого «возраста» — в том, что каждый читатель чувствовал, что автор обращается к нему как к рав­ноправному собеседнику, уважительно, доверчиво, вместе с ним, как бы на его глазах решая для себя проблемы, вновь и вновь возникаю­щие перед человеком на протяжении всей жизни.

Что же касается детей, то разговор писательницы с ними очень похож на диалог между живописцем и девочкой в одной ее пьесе- сказке:

— Ты художник, я художник... Давай дружить, а?

— А вы почему надо мной смеетесь? Какой я художник?!

— Да, правда, ты еще не настоящий художник. Но ты можешь стать им!

Ты можешь стать, ты уже становишься человеком, гражданином, творцом! — вот что звучало в «голосе» ее книг, и юный читатель хо­рошо ощущал эту дружескую интонацию.