Что было на веку... Странички воспоминаний

Не сомневаюсь, что и та ироническая интонация, с которой Де­ментьев упоминал о «патриархах-пустынножителях» и «патриотах- патриархах», не могла не задеть Дороша, который годом ранее с ве­личайшим пиететом и уважением писал в очерке «Размышления о Загорске» (послереволюционное имя Сергиева Посада) не только о самом Сергии, но и о целой плеяде «выдающихся деятелей и блес­тящих умов» среди представителей церкви тех и последующих вре­мен. Известно, что Ефим Яковлевич высказывал претензии к дементьевской статье до ее напечатания, а снял их лишь тогда, когда она — а в сущности «Новый мир» вообще — стала мишенью яростных до­носов, носивших уже откровенно националистически-шовинистический характер и обвинявших журнал Твардовского в отсутствии патриотизма.

Примечательно, что писавшие и подписывавшие эту инвективу (а в ее составлении участвовали не только те, чьи имена стояли под опубликованным в софроновском «Огоньке» текстом, как об этом свидетельствует в своих мемуарах один из первоначальных авторов этого «письма» Виктор Петелин) якобы «не заметили» статью До­роша «Образы России», напечатанную номером раньше, чем дементьевская. Между тем в ней были не только те же образы, которые критик ставил в вину «молодогвардейцам» (например, «вставший над озером в лиловеющем предвечернем небе белый многобашен­ный и многоглавый, блистающий чешуйчатым серебром и сияющий золотом Ростов»), но и подлинный дифирамб древнерусской культу­ре, увиденной не только в ее исконной крестьянской природе, но и в разнообразных связях с европейскими соседями. Эта статья проти­востояла не только инсинуациям насчет «антипатриотизма» «Нового мира», но и невежественному противопоставлению отечественной культуры западной, да и всей мировой.

Вклад Ефима Яковлевича в «копилку» журнала был немал и к тому же, как вы только что убедились, ярко индивидуально своеоб­разен.

Думается, что это не всегда по достоинству оценивалось его со­товарищами. Даже первоначальное расположение Твардовского к Дорошу как-то ослабело, увы, не без влияния внутриредакционных «дипломатических» маневров. Недаром при всей своей сдержаннос­ти Ефим Яковлевич характеризовал одного из «замов» Твардовско­го как «византийца».

Особенно же тяжело пришлось Дорошу, когда после ухода Твар­довского и увольнения его ближайших сотрудников ему самому и другому члену редколлегии Александру Марьямову воспрепятс­твовали покинуть журнал, как тогда выражались, в порядке пар­тийной дисциплины. К сожалению, и сам Александр Трифонович и его окружение отнеслись ко всем оставшимся в редакции с необы­чайной резкостью. Владимир Лакшин в своем ныне опубликован­ном дневнике честил их предателями, штрейкбрехерами, коллаборантами.

Впоследствии другой заместитель Твардовского, Алексей Конд­ратович, дополнил свои записи того времени примечательным ком­ментарием: «Но и тогда была у меня простейшая житейская мысль: а что делать Дорошу, Марьямову, остальным? ... легко было негодо­вать нам и мне, тому же Лакшину, — нас так или иначе трудоустрои­ли. А тех что, на улицу? По собственному желанию? Да кто же их по­том трудоустроит, тем более, как нас, с хорошими окладами?»

Между тем Ефим Яковлевич был уже смертельно болен.

Последней радостью его жизни оказалась поездка в Болгарию, история и культура которой его чрезвычайно интересовали. Но, увы, впечатлениям от этого путешествия, размышлениям, которые оно породило, уже не суждено было воплотиться в слове.

Ефим Яковлевич задумывал тогда рассказ «Последняя охота Ва­силия III».

Последняя охота... Последняя поездка...

Кстати, о поездках. Еще до болгарской Дорошу предлагали по­сетить Польшу, а он, к нашему удивлению, что-то тянул и медлил. Нина уговаривала его поторопиться и несколько раз спрашивала, как идут дела... пока его жена, Надежда Павловна, втихомолку не умоли­ла ее больше этой темы не касаться, объяснив, что Ефим Яковлевич потерял паспорт, а обращаться в милицию по этому поводу не хочет ни в какую!

Тогда мы, признаться, подивились этому «капризу». Однако ведь, по правде говоря, для меня самого необходимость иметь дело не то что с милицией, но даже с домоуправлением всегда была сопряже­на с мыслью о возможности каких-то осложнений и неприятностей. А совсем недавно я прочел в книге Дюлы Ийеша, посетившего СССР в 1934 году, о его разговоре с нашим соотечественником, который на вопрос, как ему живется, ответил, что все бы ничего, пока не зай­дешь в учреждение. «День прошел, Бычкова (управдома) не встрети­ла, и я уже рада», — говорится и в одном дневнике того времени.

За истекшие с той поры десятилетия это «мироощущение» мог­ло только укрепиться. А у Дорошей к тому же была своя незажива­ющая рана.

Брат Надежды Павловны, генерал, попал под Сталинградом в плен и потом испытал на родине все, что было «положено» таким, как он. Лишь многие годы спустя его имя появилось в печатавшихся «Вечерней Москве» списках расстрелянных.