Что было на веку... Странички воспоминаний

Однако и этой кары, оказывается, было недостаточно! И в 1950 году в квартиру, только что полученную Дорошем как сотрудни­ком «Литературной газеты», явились частые по тем временам не­званые гости — и отнюдь не за самим писателем, как, было, поду­мали все домочадцы, а за... старухой-тещей, матерью «изменника родины».

Надежда Павловна разрыдалась, но один из «гостей» посоветовал ей лучше не убиваться, а быстро собрать вещи, да потеплее.

Когда Ефим Яковлевич сообщил о случившемся начальству, си­моновскому заместителю Борису Рюрикову, то, услышав про возраст «преступницы», даже этот ортодоксальнейший и выдержанный пар­тиец за голову схватился.

Так что были свои резоны для дорошевских «капризов»!

Бывают странные сближения, как говорил Пушкин. В конце «Де­ревенского дневника» говорилось о том, как вынужден уйти на пен­сию талантливейший председатель колхоза Иван Федосеевич, кото­рый своей самостоятельностью и неуступчивостью вконец надоел начальству. Нечто подобное произошло и с Твардовским.

Ефим Яковлевич страдальчески воспринимал все случившееся и недаром лишь ненамного пережил Александра Трифоновича.

Тяжелейшая операция на мозге оказалась неудачной, и последние полтора года Дорош провел в прострации и полной физической бес­помощности, лишь изредка с прежней остротой реагируя на услы­шанное от редких посетителей. Помню, какой сарказм выразился на его лице, когда я пожаловался на какие-то очередные пакости в Со­юзе писателей: а чего, дескать, вы ожидали?! В другой раз он бурно обрадовался приходу В.С. Баниге, воскликнув с явственной шутли­вой интонацией: «А мы с вами знакомы!»

Ефим Яковлевич умер 20 августа 1972 года. Довольно долго ос­татки «коллектива», как с явной язвительностью однажды всердцах назвал Твардовский пресловутых «коллаборантов», собирались в этом осиротевшем доме и в августе, и 25 декабря, в день рождения писателя. Потом кто умер, кто уехал, кто запамятовал про эти даты или даже счел эти «поминки» уже необязательными для себя. Нас остается все меньше, но светлая память об этом человеке жива по- прежнему.

У меня дома висят прекрасные фотографии ростовского кремля, сделанные сыном Ефима Яковлевича, Ильей. И порой при взгляде на них вспоминается жаркий летний день, когда вновь, впервые после десятилетий молчания, зазвучали монастырские колокола (как уже упоминалось, не без дорошевской помощи; даже веревки для них были куплены на его деньги).

Съехалось немало народа — в том числе сотрудники и авторы «Нового мира», Сергей Бондарчук со своей съемочной группой, ко­торым знаменитые «ростовские звоны» могли пригодиться в филь­ме «Война и мир».

Приехал и старый приятель Дороша — поэт Степан Щипачев, и в какой-то момент я застал его задумчиво созерцающим пасшуюся не­подалеку лошадь. Очень хотелось сделать снимок этого бывшего ка­валериста с подписью: «Забыл, как называется этот агрегат...».

И вот мощно зазвучали над Кремлем, городом, озером Неро ожив­шие колокола! Было торжественно и празднично (а уж что творилось в душе самого Ефима Яковлевича!)

Шел 1963 год. Еще вроде бы стояла оттепель, хотя временами уже потягивало холодком. Еще и предсказать нельзя было, какие грядут повороты в судьбах некоторых из приехавших (вот промелькнул, на­пример, еще молодой Владимир Максимов, будущий эмигрант и со­здатель знаменитого журнала «Континент»...)

Но это все еще впереди, а пока — сияет солнце, звонят колокола, блестит озерная гладь. И улыбка от какой-то немудреной шутки тро­гает утомленное лицо только что отэкзаменовавшейся старшей доче­ри Дороша — Наташи, у которой впереди — взрослая жизнь, заму­жество, рождение Паши, последнего утешения угасавшего деда...

ОТ ЩЕДРИНА ДО КУСТОДИЕВА

(ХВАСТЛИВАЯ ГЛАВА)

То ли мысли разбегаются, то ли попросту не в ладах я с композицией! Вот уже не раз мелькнуло в повествовании упоминание о моей книге о Щедрине. Не пора ли, однако, более связно рассказать об этом этапе моего, с позволения сказать, творческого пути?

Вычитанное у великого сатирика не раз приходило мне на по­мощь в полемических схватках (например, вокруг той же «Литера­турной Москвы»). О впечатлении, произведенном на нас с Ниной макашинским сборником воспоминаний о Щедрине, сказано выше.

Но Сергей Александрович Макашин не такой человек, чтобы ог­раничиться этим беглым упоминанием.

Я познакомился с ним в первые же месяцы работы в «Огоньке», когда этот крупнейший щедринист (или щедриновед?) руководил собранием сочинений писателя, выходившим в приложении к жур­налу. Помню, как сотрудница отдела приложений развеселила всех нас, зачитав письмо с жалобой на «ошибку»: напечатано «Светские монологи», а надо бы «советские»! Нынче-то я, грешным делом, по­дозреваю, что это была не тупость или малограмотность, а проказли­вая проделка, затаенный намек, что диалоги-то слишком злободнев­ны. Впрочем, кто знает!

Красивый, стройный, загорелый (видно, после недавнего летнего отдыха), Сергей Александрович мне сразу очень понравился.