Что было на веку... Странички воспоминаний

Его книга была написана по существовавшему тогда трафаре­ту, когда Блока стремились чуть ли не китайской стеной отделить от символизма (как Маяковского — от футуризма или как уже совсем комически «главный» пушкинист Д. Благой своего героя — от его добрых знакомых Осиповых и Керн, дабы доказать его близость к «простому» народу!). Соловьев не только «свысока» и весьма недоб­рожелательно отзывался о друзьях блоковской юности Андрее Бе­лом и Сергее Соловьеве, но и аттестовал возлюбленных поэта как... агентов окружающего «страшного мира».

«Поправлял» он и самого Блока, объявляя, например, его пред­смертную пророческую речь о Пушкине порожденной «неизжиты­ми идеалистическими заблуждениями и аристократическими пред­рассудками поэта», а его последнее стихотворение «Пушкинскому дому» — написанным «словно бы ослабевшей рукой».

И все это излагалось прямо-таки суконным языком, изобиловав­шим штампами и бесконечными повторами одних и тех же речевых оборотов. Как надолго зарядивший дождь, страницу за страницей уснащали одинаковые эпитеты и образы. За «необычайными чертами» любовного чувства поэта следовали «необычайно близкие» ему сти­хи Владимира Соловьева и «необычайность» его собственных сти­хов, «необычайная масштабность» мира его чувств, переживаний и страстей, «необычайная» острота его лирики и «самые необычай­ные» средства художественной выразительности символистов во­обще, выглядящие «необычайно экзотично», «необычайно энергич­ные» стихи Брюсова, в чьем творчестве «необычайно трудно разо­браться». И этот перечень можно д-о-олго продолжать, равно как и исчисление «ахиллесовых пят» то «старого мира», то «историчес­кого христианства», то самого поэта, а особенно — «ключевых об­разов» или просто «ключей» «ко многим любовным стихам Блока» и его замыслам, например, образа отца в поэме «Возмездие», кото­рый, разумеется, «необычайно сложен» и в то же время, оказывается, представлен «голым, общипанным (!) во всей неприглядной наготе», «не столько обрисованным, сколько заклейменным».

А чего стоят такие умозаключения «лауреата», как то, что «в твор­честве Блока тема пьянства имеет определенные хронологические границы» и что «поэт все глубже осознавал, что не здесь проходит фронт борьбы со страшным миром», или что в стихотворении «Су­сальный ангел», видя, как тает «немецкий ангел», поэт понимает, что «туда ему и дорога». Можно ли узнать в подобном истолковании дра­матически многозначные финальные строки этого стихотворения:

Ломайтесь, тайте и умрите

Созданья хрупкие мечты,

Под ярким пламенем событий,

Под гул житейской суеты!

Так! Погибайте! Что в вас толку?

Пускай лишь раз, былым дыша,

О вас поплачет втихомолку

Шалунья девочка — душа...

Просто руки чесались высечь автора этого «необычайного» сочи­нения (чего мне в печати сделать так и не удалось) или, уж во всяком случае, очистить и воссоздать подлинный образ Блока.

Когда же я всерьез засел за работу, случилось так, что из издатель­ства «Художественная литература» прислали на отзыв рукопись книги известного исследователя блоковского творчества В.Н. Орлова, посвященной поэме «Двенадцать». Подробно и в целом весьма доб­рожелательно оценив рукопись, я в то же время высказал несколько принципиальных замечаний, касавшихся мнения автора о любовной истории Катьки и Петрухи, как о чем-то второстепенном, а также ат­тестации Катьки как «проститутки не из самых затрапезных» (дол­жен сказать, что на сей раз куда ближе к истине был Соловьев, уви­девший в ней «Кармен городских низов», — едва ли не единственная «живинка» во всей книге!).

Однако Владимир Николаевич, справедливо считая себя крупней­шим знатоком Блока, довольно пренебрежительно относился к «но­вичкам» на этом поприще. Когда вернувшийся после восемнадца­тилетнего пребывания в «местах, не столь отдаленных», Анатолий Ефимович Горелов сказал ему о намерении попробовать себя в «блоковедении», Орлов реагировал на это словами: «Как! И вы хотите писать о Блоке?» — произнесенными с нескрываемо иронической интонацией.

Неудивительно, что к моим замечаниям и «подсказкам» он остал­ся глух. Добавлю, что, когда моя книга вышла, и я послал ее Орлову, то получил следующий ответ: «Спасибо за книгу, я ее давно поджи­даю». И больше никогда ни словечка, хотя я при встрече прямо по­любопытствовал, каково его мнение. (Какая разница с отношением Макашина к младшему коллеге!)

В работе над «Щедриным» мне только раз случилось обратить­ся в архив в поисках писем близкого знакомого Михаила Евграфови­ча, доктора Н.А. Белоголового к известному деятелю освободитель­ного движения П.Л. Лаврову. В их переписке сатирик, его личность и творчество занимали большое место. Можно сказать, что Белого­ловый, живший в Швейцарии, служил неким передаточным звеном между Щедриным и русской политической эмиграцией.