Что другие думают во мне

– Вау, а ты ведь и правда не знаешь, что такое любовь, – сказала она то ли мне, то ли себе и подняла на меня взгляд, полный ненависти. – Идиот, – продолжала она, – ты думаешь, что действительно живешь в твоем пузыре? И из-за того, что ты живешь с мамой и иногда уходишь посидеть один в лесу, ты «остаешься собой»? Вот же идиот! Знаешь, сколько раз ты говорил мне что-нибудь, на самом деле повторяя за своей матерью? Знаешь, сколько раз я видела, как ты менял мнение о чем-то только потому, что прочитал что-нибудь и стал специалистом в собственных глазах? Ты не в вакууме живешь, никто не живет в вакууме! На самом деле ты уже давно не ты, потому что, хочешь или нет, ты соприкасаешься с миром: с родителями, с телевизором, с твоими дурацкими форумами в интернете – и все это меняет тебя. Даже если ты не услышишь больше ни одной мысли за всю свою жизнь, твой блокнот никогда не зафиксирует тебя настоящего. Это не более чем грубый подсчет.

– О, а ты у нас такая неподдельная и настоящая, да? Если я буду с тобой, то стану собой? – спросил я с насмешкой. Ее пренебрежительный тон вывел меня из себя.

– Мы сможем вместе понять…

– Что, неужели я достоин того, чтобы быть твоим вторым пилотом? Достоин обожать тебя? Отказаться от того, что я на самом деле хочу, ради тебя?

Ее плечи опустились, взгляд потух.

– Вау, – сказала она, – ты настолько зациклен на себе, что и правда не можешь никого любить. Все для тебя чужаки, все представляют угрозу. Тебе не только весь мир угрожает, тебе даже я угрожаю, вообще всё на свете.

– Мне надо стать собой, прежде чем кого-то полюбить, – в отчаянии ответил я.

– Наоборот, идиот, – я не понял, она плачет или смеется, – тебя во многом определяет твой выбор – кого ты любишь.

Мне надоело. Разговор зашел в тупик. Моя неискушенная душа, которая тонула в знаках вопроса, вдруг обнаружила в себе восклицательный знак и швырнула им в Даниэлу, только чтобы бросить что-нибудь колкое и причинить боль.

– А еще меня определяет тот, кого я не люблю, – сказал я, – и я не люблю тебя!

Даниэла смолкла, глядя на обшарпанный пол своего фургона. Наконец она глубоко вдохнула и заключила:

– Да, в этом можно не сомневаться.

Я тут же пожалел о своих словах. Я не хотел ранить тебя, подумал я, ты важна для меня, ты дорога мне, ты большая часть моей жизни, моего мира. Меня…

Но Даниэла не слышала всех этих мыслей, и прежде чем я успел произнести их…

– Уходи, – сказала она.

– Даниэла…

– У! Хо! Ди! – закричала она, вытолкнула меня наружу и захлопнула за мной дверь фургона.

Я услышал поворот ключа в замке и понял, что это конец. Она больше никогда не придет, мы никогда не будем давать представлений, я никогда больше ее не увижу. Я вернулся домой пешком. Наш последний разговор эхом перекатывался у меня в голове. Поступок Даниэлы заронил зернышко новой мысли. Я еще этого не понимал, но чувствовал, как зернышко медленно прорастает во мне.

Вернувшись домой, я учуял запах ужина: мама приготовила домашнюю пиццу, как обычно по вторникам. Потный и уставший, я сел на мягкий диван и окунулся в уют родного дома, растворившись в этом чувстве. Мама сказала мне что-то из кухни, но я не расслышал, а она снова забормотала что-то себе под нос за работой. Диван принял меня в свои объятия. Я откинул голову назад: привычный потолок, привычные звуки маминой возни на кухне. Не вставая с дивана, я мог на слух определить каждое ее движение, скрип каждого ящика. Тем временем внутри меня проклевывались и зрели вопросы.

Можно ли есть что-то другое по вторникам? Интересно, как скрипят другие ящики? Этот звук и это чувство будут всю жизнь ассоциироваться у меня со словами «открывающийся ящик»? Неужели все ужины будут воскрешать в памяти вкус маминой еды? От чего нужно отказаться, чтобы получить что-то новое?

Думаю, что тогда я впервые увидел в своем воображении дом, в котором я хотел уединиться. Стены из зеркального стекла, клумбы с цветами, территория, защищенная крепкой стеной, спрятанная, частная. Но зов мамы поднял меня с дивана и привел на ужин, однако это зернышко, желание очистить себя от всего наносного, обособиться, уже проросло во мне. Спустя полгода я ушел из дома.

25

– В каком смысле? – спросил я. – Мишель, ты сидел с нами внизу, пил кофе, когда она поднялась на крышу. Почему ты так говоришь?

– Пусть я ее и не толкал, – ответил он, – но она погибла из-за меня. Из-за меня. Из-за того, что я больше думал о себе, чем о ней.

– Нет-нет, перестань, – сказал я, – не вини себя. Ты не виноват в…

– Ты не понимаешь, – возразил он, – я совершил ошибку. А теперь она мертва. Она мертва, а мы все в опасности. Я хотел всех перехитрить, понимаешь?

Он крепко вцепился в спинку складного стула, так что костяшки пальцев побелели. Его подбородок дрожал.

– Нет, – ответил я, – я не понимаю. Объясни.

Он глубоко вдохнул:

– Пожалуйста, не суди меня. Все было ради любви.

Я помолчал и кивнул.