Что гложет Гилберта Грейпа?

Бью раскрытой ладонью по зеркалу. Со всей дури. Бекки отшатывается и роняет зеркало. Я прыгаю на него сверху, а ему хоть бы хны. Ни трещинки. Арни заливается хохотом, а Бекки снова и снова окликает меня по имени. Вместо того чтобы сказать «Заткнись» или отвесить ей оплеуху, я нахожу подле фундамента валун, принесенный туда моим братцем. Собравшись с силами, вздымаю каменюку над головой — и отпускаю: зеркало по-прежнему целехонько.

— Ломать — не строить.

Перевожу глаза на эту девчонку и уничтожаю ее взглядом.

— Всегда есть другой способ. Ищи верный способ.

Тут встревает Арни:

— Гилберт все слабже, слабже и слабже…

Поворачиваюсь к нему и жестко указываю пальцем на дверь:

— Заткнись! Марш в дом, живо!

Арни мотает головой: не-а, дескать, и начинает облизывать ладонь, где у него припрятан запас крема.

— Ну, все.

С этими словами открываю дверь-сетку, хлопаю створкой и запираю на металлический засов.

Пока я не запер еще и деревянную дверь, Бекки успевает сказать:

— Гилберт. Гилберта надо любить.

Наглухо запираю входную дверь и стискиваю запястье Арни, чтобы осмотреть ладонь. К ней прилипли остатки крема. Тащу мелкого в кухню.

— У-у-у… У-у-у…

В холодильнике стоит торт, хранящий память о нашем дауне, который своими толстыми пальцами выковыривал из него крем, а после безуспешно пытался упаковать коробку заново. Крем содран, считай, полностью. Дебил завывает и хнычет, но я его не отпускаю.

— Ты знаешь, сколько стоит этот торт, Арни? Знаешь, сколько? Тебе этого не понять, — мягко говорю я. — А знаешь, почему тебе этого не понять?

Арни настойчиво пытается вырвать руку.

— Эй! Ты знаешь, почему тебе этого не понять?

Он хищно впивается зубами мне в запястье, и моя левая рука отвешивает ему затрещину. Разжав зубы, Арни валится на пол. Ударяется головой о металлическое мусорное ведро.

— У-у-у-у-у-у…

Сжимает затылок своей грязной башки. Пытается сесть, но не тут-то было: я резко и точно пинаю его в грудь. Отлетает и ударяется головой об пол. Не издает ни звука. У него шок. Мало-помалу начинает хныкать.

— Залезай в ванну, сучонок мелкий, встал и пошел!

Но Арни не двигается. Нависаю над ним и за руки тащу по коридору; он брыкается, чиркает ботинками по стенам.

Дотащив его до лестницы, сурово говорю:

— Наверх. Пошел наверх.

Арни не двигается.

Хватаю его за волосы — живо вскакивает.

— Наверх.

Толкаю его в зад — ни туда ни сюда. Получает от меня тычок в спину. Бью все сильнее и сильнее, пока он не делает первый шаг. И останавливается. Получает тычок удвоенной силы. Делает еще шаг. И еще.

— Ой, — повторяет, — ой.

— Шевелись, Арни.

Отодвигаю дверь душевой и заталкиваю его на поддон. Выпятил нижнюю губу, стоит столбом.

— Раздевайся, — говорю.

— Не хочу.

— А придется.

— Не-е-е-е-ет!

Плевать: открываю воду, щелкаю переключателем душа, и на него сверху брызгает дождик. Арни отряхивается и тянет свое «У-у-у-у-у-у». А я ему:

— Заткнись, Арни.

— Не-е-е-е-е-ет.

— Раздевайся. Скидывай шмотки.

— Мне никак, вода течет…

Переключаю воду на кран.

— Давай!

Лужа в поддоне — бурого цвета.

— Кому сказано! — уже ору.

— Гилберт…

Задирает грязную футболку. Горловина застревает у него на башке, но он кое-как выпутывается. Спускает брюки, но не до конца: сообразил, что не снял ботинки. Наклоняюсь, чтобы развязать ему шнурки, — и тут мне в шею летит жирный плевок. Один ботинок успел снять — снова плевок. Переключаю воду, на него хлынуло из душа. Этот опять собирается плюнуть — и получает от меня затрещину. Раз. Из носа течет кровь, но мне уже не остановиться. Бью правой рукой, потом левой, правой, левой. Под струями воды Арни валится на поддон. Пытается схватить меня за руки, но мои удары слишком быстры и сильны. Голова у него болтается из стороны в сторону, он уже прекратил сопротивление и что-то бормочет, но слов я не разобрал, пока не замедлил экзекуцию и не выключил воду.

— Глазик мой. Глазик мой. Глазик.

Двумя руками Арни защищает здоровый глаз. Кровь не останавливается. Он уже не ревет и не чувствует боли. Валяется в мокром насквозь белье, штаны спущены до колен, грязные пальцы прижаты к голове. Я бегу за льдом и полотенцами.

Лед примерз намертво; колочу формой о кухонную столешницу, и кубики рассыпаются по полу. Сумел подобрать четыре штуки, схватил попавшиеся под руку полотенца — и бегом наверх.

— Ну-ка, Арни.

Он с криком отшатывается:

— Нет!

По всей физиономии размазана кровь, смешанная с грязью.

— Черт. Черт, — вырывается у меня. — Возьми хотя бы лед. Убери руки от лица и возьми лед, Арни. Ты нормально видишь? Здоровым глазом видишь, да?

Опустив руки, смотрит на меня и моргает.

— Ну что, глаз видит?

Кивает.

Двадцать минут уходит на то, чтобы его успокоить; к лицу прижаты кубики льда. Наполовину отмытый, Арни без единого слова плетется в кровать. Я без единого слова стою у него под дверью — слушаю, как он подвывает.

Всю жизнь я твердил: «Нельзя поднимать руку на Арни. Никто не смеет обижать Арни». И вот за один вечер все это пошло коту под хвост, легко и быстро.

Моя ненависть к себе не знает границ.