Что нам делать с Роланом Бартом? Материалы международной конференции, Санкт-Петербург, декабрь 2015 года

Впрочем, точно так же, как со Словом, обстоит дело и с Фразой, и поэтому я полагаю, что вопрос о синтаксисе не столь важен для Барта, как точечный характер фрагмента в Тексте. Барт находит такие точечные фразы у классиков: «Стрела, которую они запустили мне через века»[276], – пишет он в одной из ранних статей «Удовольствие от классиков», написанной для своих товарищей по туберкулезному санаторию и заканчивающейся как раз фрагментами из классиков, над которыми стоит поразмышлять. Ему встречаются и ужасные фрагменты, например афористичные фразы Ларошфуко, содержание которых обычно обманчиво, которые идут от видимых наблюдений к печальной истине нравов, но встречаются и фрагменты светлые. Для Барта незаконченная фраза светла, потому что она дает нам ориентир, ни к чему не принуждая, она разворачивает горизонт без границ. Но законченная фраза может также оказаться объектом желания: например, в лекционном курсе «Приготовление романа» флоберовская фраза представлена как место индивидуации, апроприации читателя, который становится скриптором собственного существования; отсылаю к книге Мариель Масе «Способы читать, способы быть», где говорится помимо прочего о бартовском боваризме фразы[277]. Добавлю лишь, что если тут и есть боваризм, то не стоит недооценивать его патетику. Если тут и есть боваризм, то у Барта он трагичен. Трагизм в том, что через фразы надо пробираться как через ловушки, и этот трагизм как раз и составляет punctum фразы, так что некая фраза притягивает внимание читателя. Вслед за Деррида (и Лаканом)[278], Барта завораживала фраза, произносимая г-ном Вальдемаром в рассказе Эдгара По, из самой глубины смерти: «Я умер», – говорит мертвец, то есть фраза сама по себе скандальна, поскольку произнесена после жизни. «Идея того, что мертвец может продолжать совершать какие-то действия после смерти, банальна, – пишет он в своем комментарии к новелле, – это как раз то, чему нас учит пословица „мертвый хватает живого“ <…> но здесь действие мертвеца – это чисто языковой поступок, и, в довершение всего, этот язык ничему не служит, он не имеет целью воздействие на живых, он ничего не высказывает, кроме самого себя, он тавтологически указывает сам на себя»[279]. Иначе говоря, с фразой дело обстоит так же, как и с фотографией в «Camera lucida»: она «недиалектична», это «мертвый театр Смерти», «отвержение Трагического»[280], но также и откровение, «потому что в ней есть этот настоятельный знак моей будущей смерти»[281] и, как и для шатобриановского Рансе[282], возможное обращение (вспять). Фраза, которая укалывает меня и заставляет существовать, фраза, которая косвенно объявляет о «моей смерти», – «Он уже умер, и ему предстоит умереть», гласит подпись под фотографией приговоренного[283], – самой этой косвенностью побуждает меня переписать свою жизнь. Именно тогда memento mori совпадает с той надеждой на «Vita nova», которая одушевляла позднего Барта, а Текст может совпасть с литературой, с Романом, читаемым или «подготавливаемым» под покровительством Данте и Пруста[284].

Таким образом, меланхоличный читатель, которого воплощает собой Барт, предлагает нам своеобразное видение гиперслова – гипертекстуальной связи, опирающейся на слово, синтагму, фразу, – которое также является ответом на предполагаемую невнимательность гиперчитателя, на его не-чтение. Наравне с предсуществующей гипертекстуальной связью, независимой от акта чтения, следует также представить себе призрачное, непредсказуемое, случайное гиперслово, похожее на Слово поэтическое (или романное), которое вызывается к существованию только конкретным актом чтения, то есть чтением как опытом травмы. Такова уже была идея Беньямина, который, говоря о кинематографе, делал из травматического восприятия путь к Революции[285]. Странный способ останавливать развертывание Текста, скажете вы. Возможно, мы можем отбросить эту идею, которая проходит через всю современную культуру, от сюрреализма до бартовского постструктурализма и дальше; мы можем не чувствовать симпатии к современной травматофилии. Действительно ли нужно смотреть смерти в лицо? По крайней мере, такова практика этого в высшей степени неактуального чтения, которым делится с нами Ролан Барт.

Перевод с французского Сергея Рындина

«Диоптрические искусства» по Ролану Барту «Единство вычленяющего субъекта»

Анн-Сесиль Гильбар

Университет Пуатье (Франция)