Что-нибудь такое

– Господи, как хорошо, что я уехала двадцать лет назад. Со связью плохо, с изображением плохо, камера не включается, голова не моется, лица помяты, мозги промыты, а они все отдыхают, все никак не отдохнут. И литература такая же. Еще помню, не думай… В школе отличница была.

– Я не думаю, тетя Аня.

– А надо думать! Плохо, что не думаешь.

– Так какая литература у нас, тетя Аня?

– «Мы отдохнем, мы отдохнем!» Помнишь? Все никак не отдохнете… Все никак…

– С Новым годом, тетя Аня!

– Ты уже поздравляла, не издевайся! Мой голову, приводи себя в порядок, и чтоб камера была включена, когда я завтра позвоню.

– Звони, тетя Аня, а я пока отдохну… Я отдохну…

Чингачгук Большой Финн

А напротив этого дома, который зиял черными пустыми окнами и никто там, кажется, давно не жил или никогда не жил, напротив того, после бомбежки как будто, дома, была и есть сувенирная лавочка.

Мы зашли туда, а продавец, в очках, работник культуры на вид, – радостный вид был у нее, потому что люди зашли, если не купят ничего, то хоть поговорить, – разговаривала с мужчиной.

И застали мы весь разговор, и был он прекрасен.

– А что это за дом такой у вас напротив? Как после бомбежки. С войны так и стоит?

– Что вы? Этот дом расселили в девяностых… Чтобы капремонт сделать.

– В лихих девяностых? – уточнил мужчина.

– В девяностых годах того века.

– А.

– И вот выделили деньги на капитальный ремонт, людей расселили, а деньги куда-то делись, подрядчики постреляли заказчиков или наоборот. В общем, да, получается, что лихие. В общем, вот так. Все перестрелялись, деньги исчезли, дом зияет окнами и дрожит на ветру.

– Ничего себе… А что ваш мэр? А где люди? Люди, которых расселили на время… Они где?

– Не знаю… Боюсь даже думать. Не скажу. Город наш то финский был, то шведский, потом вот наш.

– Шведский? Это каким боком шведский?

– А финским боком. Финнов же не было, не было Финляндии, была только Швеция. А финны при ней были маленьким племенем… Никто, по сути.

– Финны? Племенем?! Как индейцы?

– Нет, – терпеливо ответила женщина. – Как индейцы финны не были. Просто племя.

– Смех. Чингачгук Большой Финн…

– Ну, считайте, что так.

– А дальше? Вы так интересно рассказываете…

– А дальше Петр Первый.

– Этот что сделал?

– Он финнов к Петербургу присовокупил. Приросла чтобы земля русская финнами. Потом там войны были же со шведами, и это племя кочевало. То в Швецию, то обратно в Россию.

– Понятно, цыгане шумною толпою… А потом?

– Потом Александр Первый, кажется… Да, Первый… Дал им свободу. У них даже памятник ему стоит везде. Или не Первый… В общем, Александр.

– А дальше?

– Дальше дедушка Ленин пришел.

– Сразу дедушкой-то он не был, – возражает мужчина.

– Он никогда им не был, не успел, – отвечает рассказчица. – Это вообще не возраст, когда он умер. «И Ленин такой молодой», помните?

– Нет.

– А я помню. «И красный октябрь впереди». И вот Ленин такой молодой дал финнам свободу. Идите, говорит, на все четыре стороны. Они ему тоже памятники поставили.

– А Выборг наш. Он почему не в Финляндии? Почему Ленин его себе оставил?

– Да не себе. Это во время войны как-то наши отбили город. Финнов всех выселили, военные части тут были…

– Так этот дом с войны все-таки такой?

– Нет. С девяностых. Капремонта ждет.

– А эти… перестреляли которые друг друга за этот дом… Может… они там до сих пор, внутри?

– Вот все тоже так думают, и никто не заходит, боятся. Даже мэр. Новый пришел, может, глаза зажмурит и все же решится. Зайдет.

– Да… Жутковато тут у вас. Но красиво. А люди, которых расселили на время капремонта, они где? Где эти люди? Кто-нибудь знает?

– Никто не знает, – тихо и зловеще ответила продавец сувениров. И палец к губам приставила.

На улице завывал северный ветер. У-у-у.

А Мальмгрен погиб

Собака с глазами, которые не могут быть у человека, а жаль. Красивая, теплая, все время сидела у моей ноги, грела или грелась.

Тихая, послушная, по команде хозяйки, у которой я в гостях, встает, как заяц, вылитый заяц становится, ложится по команде и встает на задние лапы, а главное – говорит, именно говорит: ма-ма. Не с первого раза, с десятого, все у нее какие-то диалекты получаются сначала, ма-мо например. Или это не диалект, а язык, не важно. Наконец внутриутробно и жутко выговаривает: мама. И мама дает ей всего лишь штучку из кошачьего корма, а радости сколько! Вот умеет собака малому радоваться, хотя ради этого в попугая пришлось превратиться.

Две кошки в ногах ночью, тишина…

Море, которое рядом, не плещется, замерзло.

Белое, замерзшее едва море, с озябшими растениями на косе, в него врезающейся, лакуны поблескивают, не замерзли пока.

Ни души.

Только ряд небольших домиков кирпичных. Кадр из фильма.

То ли Швеция, то ли Норвегия, очень холодно, очень.

Но дома у подруги ждут теплые звери, собака и две кошки в ногах, это ночью в ногах, а днем на плечах. И кофе вкусный с запеченными яблоками, в яблоках творог с изюмом.

Вспоминаешь море, где только что гуляли, домики эти, ветер с поземкой, и вдруг слышишь голос Клаудии Кардинале из «Красной палатки» и лицо ее, искаженное горем и гневом, видишь.