Что-нибудь такое

– Доедете, – с ветром отправила я ему ответ.

Павлин

Или, например, та семья в азербайджанском кафе.

Пришли на семейный ужин. Вышли в свет. Муж в новом костюме, руки в карманах, походка… О, это особая походка! Походка человека, у которого не было ни гроша, да вдруг алтын. Хозяин мира. Нет, вселенной. Галактики, чего уж там. Прическа у хозяина… Сказать странная – смалодушничать. Прическа то ли запорожского казака, который до сих пор носит в кармане письмо турецкому султану, то ли песняра, то ли просто я от моды отстала. Затылок весь в выбритых бороздках с хвостиками на самом краю, спереди вообще… Не знаю даже, как описать. Везде хохолки, как у павлина.

Во! Вылитый павлин. И походка, и поворот шеи, и новые скрипящие туфли, и руки в карманах… В которых деньги появились. С ним жена и дочка. Жена молодая, не больше тридцати пяти. В нелепом вечернем платье, как на «Оскаре» у актрис, в синем и открытом везде. Ноги от шейки бедра голые. Грудь тоже не в чадре. Для азербайджанского кафе самое то. Лицо у женщины такое, как будто пьет много лет, с детства. Или плачет много лет. Несчастливое, заплаканное или спитое лицо, когда-то красивое… И вечернее синее нелепое платье. Вышли семьей в свет.

С ними дочка, светловолосая, лет двенадцати. Пришла с мамой и папой поужинать в кафе, вкуснятины поесть. Стол весь в яствах. Гуляем.

Тут папа-павлин на маму в синем платье орать начал. Сначала покрикивал, а потом заорал. Девочка, дочка, опустила глаза и стала грызть ногти. Перестала есть, отвернулась. Думаю, плакала. Мама в синем закурила, стряхивая пепел на стол, руки трясутся… Потом пить стала. Только пьет, не ест вообще. И вдруг встает – и на середину зала, танцевать. Одна. Танцует очень красиво, хотя видно, что пьяная. Как будто никого вокруг нет. Танцует себе и танцует, красиво очень.

Я на дочку смотрю, она еще ниже голову опустила, плачет молча, стыдно ей… Потом павлин-папа медленной походкой к жене танцующей приближаться начал. Схватил ее грубо под ягодицы, прижался, и теперь они вдвоем танцуют. Дочка исподлобья смотрит на них украдкой, дышит тяжело, злится. Потом павлин с женой ругаться начал, что-то ей говорить во время танца, она его оттолкнула, совсем пьяная, качаясь, к моему столу пошла. Подошла и говорит:

– Давайте потанцуем, а? Я танцевать хочу… пошли…

– Нет, я не танцую, – говорю. И посмотрела на нее вблизи.

Очень красивая была когда-то. Сейчас больно смотреть. И это платье вечернее дурацкое, праздника ей хотелось…

– Извините, – сказала, пошла к своему столу, схватила сумку и, не глядя на дочь и мужа, быстро стала уходить. К выходу пошла.

Дочка вскочила, побежала за мамой, так вдвоем и ушли…

А павлин остался. Стал вкусную еду есть. Не пропадать же добру.

Зачем тебе другой

Фольклорная практика у нас была в Белоруссии, в Гомельской области, в деревне Тарасовка.

Мы ехали туда на поезде, это был второй, кажется, курс, лето, и я только два года как жила в Эстонии.

В поезде все ели свою еду, отдельно, стучали каждый своим яичком по вагонному столику, разворачивал каждый свой бутерброд и отвинчивал крышку от своего термоса с чаем или кофе. И каждый грыз свое яблоко, глядя в окно.

Это было так непривычно после Средней Азии, где такого никогда не увидишь, даже представить невозможно, чтобы каждый ел свое яичко.

Я вспомнила, как мы жили на хлопке в девятом классе, как на одну скатерть на полу вываливали все, что привозили родители, как ели и смеялись.

А тут тишина, и в тишине той бумаги шелестят, чтобы обнажить свою колбаску или курочку.

Я все это увидела и заплакала. Захотела очень в Самарканд… Но локоть уже не укусить, родители все за меня решили, и локоть этот был в прошлой жизни и очень далеко, на востоке, настоянном на запахах еды, пряностей, радостей…

В Гомельской области везде по дороге встречались стелы в память о войне. В деревнях, где мы переходили из одной старообрядческой избы в другую, не было света, помнится, только свечи, старики какие-то, добрые, что-то рассказывали, а пламя высвечивало их глаза, а мы записывали. Света не было, ничего не было у них, старообрядцы по своим законам живут… Но стелы с именами погибших из этих деревень повсюду, память хранят и травы забвенья не просят.

Я жила в избе с кучей детей и кошек, дети спали на печке, но уступили ее мне. Много детей, помню, мама их пекла каждое утро всем блины. Тетя Шура.

А старшая дочка ее со мной подружилась, Анька, и все пыталась выгнать на деревенские танцы и познакомить с одним парнем. Но я не хотела на танцы, тем более что Анька (вот деревня!) простодушно мне сообщила: «Ты не понравилась Вовке. У тебя щелка большая между зубов». Потом мы переписывались долго, звала приехать и писала, что дела у них хорошо, мама привет передает. Тетя Шура.

Днем мы ходили по деревням, однажды долго ходили, устали и были голодные, увидели столовую, где было написано «ЗАКРЫТО». Но вошли.