Что-нибудь такое

– Зачем? Зачем вы покрасили в этот темный цвет? Тот цвет так вам подходил!

– Да вот… решила попробовать. Надоел тот… Что-то изменить захотелось, цвет хотя бы… волос… моих.

И просто таю на глазах и лепечу, клянусь. Лепет какой-то жалкий из раздавленной кучи, в которую она меня за секунду превратила, доносится.

И уже не хочется жить, творить и любить. Хочется умереть по-настоящему.

А она не унимается:

– Ну вот зачем вы? Ну кто в такой цвет? Ну он же старит!

Я молчу. Меня просто нет.

А она снова и снова, раз пятьдесят, про этот цвет. «Зачем вы?..»

И тут я вдруг чувствую, что эта раздавленная куча, то есть я, медленно вырастает вместе с гневом, все внутри поднимается и растет, растет, и я ей громко с очень нехорошим лицом говорю:

– Катя, вы не устали? Сколько можно это спрашивать? Вы уже пятьдесят раз это сказали. Пятьдесят! Вы нормальная вообще? Мне кажется, что нет.

И она замолкает, поджимает губы и что-то мне там доделывает.

Я не говорю ей спасибо на этот раз и не даю чаевые. А отсчитываю ровно и отдаю, как положено, в кассу.

Больше я к ней не пойду. Она оказалась из породы Они.

Или была у меня знакомая. Управляет тобой при помощи лица. Как начнет ходить туда-сюда с кислой физиономией, а ты сидишь и думаешь: что опять не так? Чего надо? И именно в такие дни эта кислая физиономия появляется у нее, когда я слаба и голая и дитя. А когда сильная и взрослая – то любезна.

И вот ходит она такая, как будто кислоты наелась лимонной, а ты опять маленькая очень, а она небоскреб.

И потом опять во мне все поднимается, поднимается, кровь к голове приливает, и я говорю: надоела мне что-то твоя кислая физиономия, тошнит уже от нее, пойду-ка я. А она потом перезванивает и спрашивает, не хочу ли я встретиться. Лебезит даже.

А я говорю, что не хочу и вряд ли опять захочу, и мне уже все равно, обидится она или нет. И это правда.

Как правда и то, что у каждого из нас бывают дни, когда мы превращаемся в жалкую кучу, непонятно по чьей воле, и тогда слетаются Они, которые сразу, автоматически, – небоскребы, пока ты маленький такой.

А как опять в себя приходишь, то от небоскребов тех только подвал остается. Но спускаться туда уже неохота, к тому моменту почему-то колени болят.

Старик на берегу

Нике В.

У меня всегда грустные вечера, в конце дня, поэтому я рано ложусь спать, чтобы проспать эту тоску, говоришь ты и кутаешься в серый мягкий плед, который принесла девочка в кафе на берегу Балтийского залива.

Перед нами пустой пляж с зонтиками и перемолотым в золотистую муку песком, предзакатный.

– «Солнце светит, но не греет», помнишь? Нам в школе часто это диктовали…

– Нет, – ты мотаешь головой, а я вспоминаю, что ты из другого поколения, семидесятница…

– А у меня наоборот, – говорю я, – утра всегда были тяжелые, поэтому я их пропускаю, с тех пор как появилась возможность открыть глаза к полудню…

Мы молчим и смотрим на дочку и маму за соседним столиком, переглядываемся. Маме лет девяносто, она маленькая, лицо птички, ест, облизывает мороженое, с наслаждением ребенка, тела уже нет, одни птичьи глазки торчат, уже не здесь глазки эти, но в руках зато трость, и спина…

Боже, горделивая такая спина в сто лет. Никак не согнется. Или уже разогнулась. Облизывает мороженое и смотрит на море. Маленькая такая, носик острый, глазки эти…

Напротив – огромная дочь, очень полная, все время шипит на птичку свою прозрачную. Такая большая эта дочь, как будто все соки выпила из матери, себе забрала с излишком. Или мать ее сначала выпивала, а теперь черед дочери настал.

Вдоль берега бежит пес. Мы, одновременно: «Пегий пес, бегущий краем моря».

Все же одно поколение, получается. Одновременно напрягаем лбы: Айтматов? Вроде да. Ни черта уже не помню, говорю я. Ты тоже жалуешься, что столько читала, но часто ничего не вспомнить, о чем там. Или: кто, ну кто же автор?

Я говорю тебе, что это не столь важно, правильные книги ничего не изменили в мире, столько книг написано, а мир не меняется. Важно, на какую почву легли, в какое сердце попали, как там в кровь его стерли, как еще сильнее укрепили. Потому что именно в тебе столько правильного добра, редкого! Ничто не прошло для тебя даром, ни одна буква, ни одна нота, ни один соловей зря не пел для тебя… А автора можно и забыть, и даже сюжет. Ну их.

Все в тебе осталось, все взошло, все дало и дает плоды.

Ты единственная подруга в моей жизни сегодня, которая прилетает, приезжает в тяжелую для меня минуту. Срываешься тут же. Приползешь, если вдруг отменят все самолеты и поезда, знаю.

…А тот старик с белой головой в синей рубахе и серых брюках вчера, на фоне заката, моря, вот это кадр был, скажи? Стоит один на берегу, как вкопанный в песок, и вдруг тонкую руку поднимает. Того старика мы с восторгом наблюдали, одновременно. Эту слабую, поднятую зачем-то руку.

Прорвется

Сегодня было спине жарко, а лицу очень холодно. Странная погода. Ледяной ветер в лицо. И солнце в спину.