Что осталось от меня — твое

Я распахнула металлическую калитку и прошла по дорожке нашего дворика, выложенной зеленой плиткой. Велосипед дедушки стоял, прислоненный к стене дома. Сделав глубокий вдох, я собралась с духом: пора нам поговорить начистоту. Даже если при виде меня дедушка, как обычно, повернется спиной. Отперев дверь, я решительно переступила порог, но в холле было темно и тихо. Настолько тихо, что, казалось, прежние мир и покой вернулись в наш дом. Дед широко открыл ставни, потоки света заливали комнаты, косые лучи солнца освещали кабинет, куда я по привычке направилась. Самого дедушки нигде не было видно. Но он что-то оставил для меня на столе — от сердца отлегло, я вздохнула с облегчением. Подойдя ближе, я обнаружила большой пакет в плотной коричневой бумаге. Посылка не была вскрыта: письма Каитаро пришли по почте сегодня утром.

В конце концов я последовала за ним на Хоккайдо. Не знаю, чего я ожидала, отправляясь туда, но уж точно не такой испепеляющей жары. Мне всегда казалось, что лето далеко на севере должно быть прохладным, возможно, даже обжигающе холодным, как прикосновение к кубику льда. И вот я здесь. Теплый ветер врывается через приоткрытое окно в салон арендованной мной машины, высушивая липкую от пота кожу. Я проехала несколько ферм по разведению комбу[117]. Бамбуковые шесты и веревки удерживали ламинарии под поверхностью воды, а на скалистом берегу виднелись разложенные для просушки водоросли. Воздух был напоен запахом моря и оставлял на губах привкус соли.

Я притормаживала, чтобы прочесть надписи на дорожных указателях, сражаясь с географическими названиями на языке айнов[118] — последние следы, напоминавшие о коренных жителях Хоккайдо. В портах Тохоку и Хокурику[119] я прислушивалась к звучанию их языка, принесенного сюда Переселенца ми с материка. Я ела жареных устриц и кукурузу и смотрела на рыбацкие лодки в заливе. Названия на их бортах были выведены иероглифами и латиницей.

Я читала письма Каитаро и все же поразилась тому, насколько крохотной оказалась его деревушка: одна-единственная улица на берегу бухты, небольшая семейная лавочка, а рядом — кафе. Непрестанно моргающую неоновую вывеску над входом в заведение никто и никогда не пытался починить, а может, ее и нельзя было починить. Я припарковала машину в начале улицы и, спустившись к берегу, двинулась вдоль моря. Встречные провожали меня взглядами — появление нового человека вызывало интерес и удивление. Некоторые приветливо кивали, явно не прочь завести разговор, но я спешила пройти мимо: мне было неуютно в этом краю, который так много значил для Каитаро и мамы и где я чувствовала себя чужой.

Я заглянула в кафе, но оно оказалось закрыто. В деревне не было ни мотеля, ни гостиницы, так что мне пришлось бы либо ехать в соседний городок, либо ночевать в машине. Я снова спустилась на берег и остановилась возле каменного языка, уходящего в море. Позади него виднелась продолжающаяся дуга бухты и цепь небольших пещер в прибрежных скалах. «Где-то там находится и их пещера», — подумала я, глядя на набегающие волны. Эти же воды омывают побережье Си-моды. Но как люди не задерживаются в этом мире надолго, уступая место идущим за ними, так плещущаяся возле моих ног вода уже иная, не та, которую видели мама и Каитаро.

Я повернулась спиной к морю и зашагала по дороге, ведущей к рыбачьим домишкам, разыскивая дом Каитаро. Он оказался таким же, как и все остальные: беленые стены, облупившаяся краска и рассохшаяся дверь. Домики были отделены друг от друга узкими мощенными камнем аллейками. В трещинах между камнями пробивались мох и сиреневые полевые колокольчики на тонких стеблях, которые жалобно дрожали при каждом порыве ветра.

Мать Каитаро давно умерла, в доме жила другая семья. На заднем дворе стоял маленький детский батут, мокрый от дождя. Окна в гостиной были открыты, за одним из них я увидела молодую женщину. Она заметила, что я шпионю, дружелюбно кивнула и махнула, приглашая зайти внутрь. Но я покачала головой, вдруг смутившись. В доме я не найду следов ни мамы, ни Каитаро, но, возможно, все еще сумею отыскать старый сарай, в котором они фотографировали друг друга.

В тот вечер, когда умерла мама, Каитаро собрал фотографии и сложил в спортивную сумку, теперь я держала их в руках. И хотя снимки совсем недолго фигурировали в расследовании, в качестве доказательств, использованных защитой, и по закону принадлежали Каитаро, в тюрьме он не мог рассматривать их. Заключенным не позволяют держать в камере памятные вещи. Ко мне фотографии прибыли в запечатанном полицейском пакете для улик. Открывая его, я думала, что, вероятно, стану первой, кто за последние двадцать лет взглянет на них.

В нашем языке слово «память» — киоку — и слово «запись» или «хроника» — кироку — очень близки и отличаются лишь одним звуком. Фотография — это не просто способ зафиксировать на пленке образ, но также и средство создания памяти, фотография становится пространством, где человеческий дух встречается с физической реальностью.