Что посмеешь, то и пожнёшь

Что же делать? Звать гостя в хату Кате отчего-то не хотелось. Неловким казалось ей и хоть для приличия не пригласить его в дом, негоже и спровадить вот так в гостиницу, где у Ивана была оплаченная койка и где он уже однажды без места толокся до первого утреннего автобуса.

Человек с другого края области скакал. Пускай не родня, да и не чужой вовсе, на одной лискинской улице росли. С родной стороны привет привёз, а я ни на порог…

Она было повела его в дом.

Однако остановилась у молоденькой тоненькой ивы у себя под окном.

Защиты от голой ивы не было.

Иван, ругнув себя, ну как это он сразу не догадался, сдёрнул с себя плащ, торопливо, с извинением напахнул Кате на плечи.

Они молчали.

Слушали, как ливень жестяно барабанил по плащу.

Этот сухой, тревожный грохот разбудил бабу Настю.

Бело качнулась на окне занавеска, заломилась и в чёрно открывшееся пространство старуха угрожающе подолбила костью согнутого пальца по невидимому стеклу.

– Катёна! Вертянка! Чтой ты как какая сею-вею… Не хватит кочевать по ночи? Что за свиданка?

– Иду, бабушка, иду…

Сенная дверь была настежь размахнута.

Катя подтолкнула Ивана к жутко зияющему провалу.

Иван заартачился.

– Да не сахарные! – прошептал он. – Чего нам при ней?

– Разварня… Натощак не сговоришь! Иди, тебе говорят. Не бойся! Бабка сжила век, плоха на ухо. Ничего нашего не поймёт.

2

Комната Кати и бабки была узкая, протяжная.

В доброе, хлебное время, когда в доме не держали постояльцев, в этой проходной комнате не жили, и она служила лишь коридором. По одну руку в стене три окна на улицу, другую продольную стену сплошняком составляли темно-коричневые двери, что вели в отдельные просторные палаты, откуда доносился осторожный квартирантский сап.

В комнате до смерти тесно, так что для прохода оставалась не раздольней локтя дорожка, петлявшая меж стеной из дверей и Катиной и старухиной койками, разделёнными несколько наезжавшим на эту дорожку столом. Первая от порога койка бабки.

В переднем углу, у её ног, рядом с ведром воды на табурете высвечивало дорогое трюмо, вскладчинку купленное молодыми жиличками.

Не нравится бабке, что молодые не заперли уличную дверь на запор. С ворчаньем закрывает она и возвращается в свой старый уют под толсто стёганное, домашней работы одеяло.

Какое-то время старуха лежит недвижимо, затаённо следит в зеркале за молодыми.

Катя сидит на койке, к ней боком на расшатанном скрипучем стуле Иван. Над ними, на краю стола, белым помертвелым солнцем букет хризантем в вазе.

Старухе жалко Ивана.

Нарядный, во всем новеньком. Куклёнок! А чего ж ты, мысленно спрашивает его, весь такой тихий, жалобный, виноватый? Перед кем ты виноватый? Совсем, парнёк, не можешь держать себя в струне. Ну, чего ты прилепился на крайке стула, будто он куплен? Расселся бы, как чирей на именинах! Барином ей, непочётнице, подавай себя! Барином! Эхо-о, барин ты умученный… И умный ведь, только худенький… И чего ты приповадил её грести короной?[260]

Ну чего ты, разнесчастушко, в немой панике то и дело удёргиваешь книзу рукава синего костюмчика? Прячешь просторно выскочившие зелёные манжеты с распрекрасными чёрными запонками с белыми каменьями? Чего ж, Ванюшок, свою красоту таить? Ах ты, бедуля… Да погуще ты на неё навались! Ты свою красотень так и тычь в бесстыжие глазья этой фукалке! Так и тычь! Тогда, может, и разглядит!

Старуха переводит взор на потерянно притихшую Катю.

Иван зачем-то наклоняется, лица не видать.

В суматохе старуха тайком отодвигается от подушки, просовывает ногу в простом чулке меж решётинами, наводит зеркальную доску на Ивана.

О! Теперь снова оба как на ладонке!

Иван захлёстывает внимание старухи.

Ей до горечи жаль этого низкого, тощего – хоть в щель пролезть! – парня. Ей хочется, чтоб всё у молодых прибивалось к ладу. Тянет даже помочь ему. Только как она не знает.

Первый раз баба Настя увидела Ивана в тот день вечером, когда Катя приехала в Верхнюю Гнилушу по направлению.

Он перед ней, перед Катей, на пальчиках. Чуть на ладошики не положит.

Ему тогда даже страшно было подумать, ну как она одна устроится, и он за свой взял счёт два дня, заявился вместе с Катей.

С Катей на завод, с Катей по Гнилуше угол искать.

У бабы Насти и пристыли.

Нет ничего одинаково хорошего или одинаково плохого.

Ивана не устраивало, что Катя будет жить в коридоре. Зато пришлось по нраву, что будет напару с бабкой. Всё какой-никакой контролишко.

Освоившись, Иван с извинениями да с корявой шуткой намекнул бабе Насте, мол, посматривайте тут за нашей пташкой.

Бабка и всплыви на дыбки, шумнула, я-де тебе не надсмотрщица, а после почитала его письма – Катя сама давала читать, – стала жалеть.

– Стоящой парнишок, не выкинуть с десятка! – говорила старушка Кате. – Ты, вертушка, пиши ему. На каждую грамотку засылай ответ души. Он-то тебе часто гонит письма, а ты, холодная лягуха, одним отбиваешься на целую пачку!

– А ну его! Ещё набалуется! – взакатки смеялась Катя.

– А зря! Из рук вон зря, крутишка! Наперёд кусок кидай. Этот за волей ходить[261] не станет. Цени… Письма какие ловкие! Он много читал, что ли? Письмища прям книжные!