Что посмеешь, то и пожнёшь

Кате кажется, что у неё развалилась высокая причёска. Царицей проследовала к трюмо и принялась обстоятельно, рассвобождённо взбивать, ухорашивать волосы, мстительно любуясь собой.

Выходка эта вывела Ивана из оцепенения.

Ни удивлённый, ни огорчённый тем, что опять, словно в дешёвеньком фарсе, всё обошлось, он несколько мгновений с полным безразличием наблюдал, как она, вовсе не замечая его, извивалась перед зеркалом, упоённо хлопоча над великолепием бабетты.[264]

Глухо спросил:

– Сколько можно играть?

– А эсколь захочу! – хлёстко стегнула.

– Э нет, милахуня! – всё так же глухо пробубнил Иван, закипая. – За кого ты меня дёржишь? За долбонавта? Ну сколь можно кидать метлу?[265] На конце концов каждый отвечает за свои штукерии. Тоже деловая колбаса!..[266] Ты не даёшь мне житья, не даёшь и смерти! Что же ты за изверг!? Вечная мозгобойка!

Резкий прыжок перенёс его к Кате – он дважды ударил её в спину ножом, что лежал на подоконнике.

Всё так же держа расчёску глубоко в волосах, Катя запрокинулась на старуху.

Выглянув из-под одеяла, старуха блажно завопила.

– Молчи, глуха, – меньше греха! – сквозь зубы прицыкнул на неё Иван, медленно занося над Катей нож.

Со страха ничего не соображая, старуха сошвырнула с себя край одеяла и, боясь перевернуться на живот, привстав, накрыла собой Катю и увидела, что уже над ней стоял нож.

Капля крови стекла с ножа и, упав старухе на нос, мелким алым веером рассыпалась по сторонам.

Старуха не знала, что делать, и не спускала вывороченных глаз с ножа, от которого, казалось, не могло быть большой беды: нож короткий, столовый, всего на палец красным отростком высовывался из пестрой магазинной обертки. (Вчера Катя купила; не развернув, сунула на подоконник.)

В следующий миг старуха сдёрнула со спинки кровати свою юбку, со всей старой силы перевалила ею Ивана с плеча на плечо.

– Ну ты, прелая авоська! Ещё драться… Не суетись, пока я тебя не смокрил!

Плашмя приложив пластинку ножа к старухиной щеке, Иван толкнул с такой силой, что старуха скубырнулась с Кати на пол. Падая, старуха угадала поймать за полу пиджака, так что Иван, замахнувшись Кате в грудь ножом, сполз, съехал – удар завяз в одеяле.

Это набавило ей смелости, и навалилась она из крайней силы тянуть Ивана от Кати, настёгивая по чём попало веником, подвернулся под руку.

Может, это и помогло.

Отступившись от Кати, Иван поднёс нож себе к горлу.

– Ва…ня… не… – вышепнула Катя.

Прикрываясь у груди своим белым букетом, Катя перехватила голой рукой нож, отвела от Иванова горла.

Это вконец взбесило Ивана.

Резко крутанув ножом и до кости развалив Кате ладонь, он со всего маха кольнул ножом в цветы и раз и два, а затем, вскочив на Катину койку, открыл окно и выломился в ночь.

И только тут, будто по уговору, разом изо всех трёх дверей высунулись, наползая друг на дружку, полунапуганные, полуудивлённые молодые жилички.

– Аспиды! – захрипела на них старуха. – Ни одна зараза не вышла!.. До чего ж дешёвый мир![267] Уберите ваши поганые рыла! Не то я сама вас топором посеку!

Девчонки втянулись в темноту, неспешно закрылись двери, и старуха, обняв Катю, с причётом заплакала невыразимо горько.

– Бабушка, – слабо сказала Катя, – что же вы плачете? Зачем вы плачете? Всё обойдётся… Что же так тянет?.. Что же так печёт?..

Ей казалось, что цветами обязательно уймёшь жар, и она в судороге стала прижимать к себе свои белые хризантемы.

Но жар не уходил.

Обхватив туго голову руками, села за стол; и пяти секунд не удержав себя в покое, побрела в угол, воробушком приткнулась на табурете; тут же снялась и маятно закружила по комнате, криком крича:

– Вот и всё!.. Вот и всё!!.. Вот и всё!!!..

За нею под неярким светом каплями чернела кровяная дорожка.

Катя вышла в сени.

– Мамочка!.. Ноги не слушаются… Уста-али… Пи-ить!.. Тесно… Всю жжёт… И почему дверь на запоре? От кого запираемся?.. Бабушка!.. От кого запираемся?..

Она отодвинула засов, вышагнула на улицу.

На улице лил дождь как из ковша.

Катя стала ловить лицом благодатные, прохладные дождины, пробуя содрать с себя тяжёлую красную кофту, паркий, тугой чёрный сарафан. И кофта, и сарафан тоже были в ранах.

С угла крыши аврально бил водопоток.

Катя сделала к нему шаг, второй и упала.

Тоненькая ивушка вздрогнула над ней.

5

Первое движение мысли – убежать!

И Иван, спотыкаясь, падая, бежал что было в нём мочи, бежал, не разбирая пути, не ведая направления.

Но чем дальше бежал, понемногу остывал. Червь начал точить его. Он засомневался, что сможет уйти.

Куда скроешься по такой мразине дождю? Кто приютит? Гляди, уже дозвонились до собачьего домика,[268] рыщут уже псы по всем кусточкам.

Тут всяк кусточек – враг!

Иван ловит себя на том, что правится к городу. Зачем к городу? В объятья городских тухлых ментозавров?[269] Наверняка связалась уже Гнилуша с городом, наверняка в подмогу уже летит навстречу наряд. Да куда ни ткнись теперь, нарвёшься на ночника краснопёрого![270]

«И что я, тупарь, пру, как танк, посреди большака?»

Он берёт по канаве за голой посадкой вдоль дороги.