Что посмеешь, то и пожнёшь

Едва сошёл с тверди, как откуда-то сзади покачало светом: по ухабам плыла с подвоем машина.

У Ивана душа оторвалась. Где стоял, там и повалился, вжался в канавную киселину.

Просвистев на дурной скорости, машина погнала ныряющие огни к городу.

Иван зверовато приподнялся и застыл.

Бобик!

Наверняка ментовоз. Кому ещё в этот ненастный глухой час гонять?

Не сводя сторожких глаз с уходящего света, присел на канавный бережок.

Куда бежать? От кого бежать? От беды? Ты сел – и беда с тобой села. Ты встал – и она встала. Ты пошёл – и она пошла. Ты сам – беда. Так куда от себя убежишь?

Он сидел на земле и вовсе не чувствовал ни сырости, ни холода. Он не знал, что предпринять.

Из вязкой выси чёрно валил забубённый, не последний ли перед снегами дождь.

«Катя… Жива ли?.. Я на всё пойду… Лишь бы ты жила… Мне от тебя не уйти…»

С каким-то лихим молодечеством выкатился он на середину большака и заторопился в Гнилушу.

Теперь он знал, что ему делать.

6

Вся Гнилуша пропаще спала.

Ярко и тревожно горели лишь два окна у самой дороги.

Это была операционная.

Иван вошёл в свет.

Серые выцветшие шторы будто нарочно, для дразнилки на палец не добегали до низа окна.

Иван припал, втаился в щёлку.

Он увидел пару мужских ног до колен. Мужчина был в красных туфлях на тупых высоких каблуках. Дальше – врастопырку пара женских ботов.

– Кто же это тебя так? А? – нарочито громко спросил Святцев.

Иван слил всё внимание в кулак, в струнку вытянул слух.

– В… Ва-а… – трудно выдохнула Катя.

Ни ответа, ни голоса Кати Иван не расслышал.

Легонько надавил на створки – створки пошли врозь.

С полминуты Катя копила силы, по слогам повторила ясней:

– Ва… ня…

Дрогнул Иван.

Жива Катя!

В её голосе ему послышался зов.

Не мешкая, кинулся в окно.

– Ох уж этот Ва…

Святцев обрезался.

Заслышав сопенье, выше надвинул на Катю простыню, что бугрилась у её ног, бросил выжидающий глаз на окно.

Качнулась штора, выступил Иван.

Мокрый, загвазданный; на пиджаке, на брюках размытые красные пятна, вся шея в крови.

– А это что ещё за явление из-за шторы Христа народу? – громким шёпотом выдавил из себя пораженный Святцев. – Что за бегунец?[271] Кто ты?

– Ваня я, – так же шёпотом ответил Иван.

– Какой ещё Ваня?! – свирепо раздул ноздри Святцев.

– А какой… – Движением головы Иван указал на Катю.

– А-а… Вон оно что, – сразу как-то мягче, покладистей заговорил Святцев, на всякий случай отшагнул от Ивана. – Понимаю… – На святцевском лице просеклось подобие улыбки. – Всякого влечёт своя страсть. Ты что же, явился до конца свести с нею счёты?

– Не тратьте время на дуристику.

– Я тоже так думаю, – строго рубнул Святцев и обратился к оторопевшей от ужаса сестре: – Мария Онуфриевна, проводите товарища в приёмный покой. Пускай ему перевяжут шею.

– Не суетитесь, доктор. В милиции мной и таким не побрезгуют.

– Тем не менее, – жёстко продолжал Святцев. Ему не нравился тон этого гаврика. – Это не танцплощадка! Посторонним здесь не место. Уходи.

– Никуда я от неё не пойду! – напористо пробормотал Иван.

Обидой легло на душу, что даже чужие люди гонят от Кати.

Иван видел, что простыня над её лицом стояла белым шалашиком.

Ему вдруг наперекор всему и всем захотелось подойти, поднять белый шалашик и хоть раз в жизни поцеловать Катю.

«Столько встречались, а и разу не поцеловал», – пропаще подумал он и твёрдо побрёл к столу.

– Ради всего святого, не подходите! – с блёстками слёз на глазах бросилась к нему сестра. – Я вас прошу… Совсем её погубите…

Мольба сестры отрезвила его.

Попятился он назад к окну.

– Нет, нет, – упрямился Святцев. – Попрошу вообще из операционной!

– Разве я вам мешаю? – набычился Иван.

– Что это ещё за митинг? – Святцев гневно выпрямил спину. – Молодой человек! Безумствуйте там, где это уместно. Не уйдёте сами – позову милицию!

– Напугали шоколадной ментовнёй…[272] Я сам туда пойду… Отвечу за своё… Лет на десять наработал… Я уже заштриховал в клеточку свой червонец, никто его у меня не отымет… А вы, доктор… Что же вы теряете время? Сейчас время – жизнь! Не только её, – кинул руку в сторону Кати, – но и – ваша. Учтите! Умрёт – платите головой. И плата на месте. Если не хотите сегодня нырнуть в гроб…[273] Так что работайте… До упора! Без помарок!

В знак того, что разговор окончен и что больше Иван ничем не намерен мешать, он вернулся за штору, к чёрному окну.

7

Мучительно уходили минуты.

В кровь искусал Иван губы, слыша Катин стон.

– Ва… ня… Ва… ня… – звала в бреду. – Разве я виновата, что ты такой маленький, и я не вижу тебя за…

– За кем? – невольно выпало у Ивана.

Иван было шагнул к Кате.

Опустив окровавленный тампон в лоток, Святцев жестом запретил приближаться.

Сам подошёл к Ивану:

– Человек вне сознания. И чего лезть с выяснениями?

Минутой позже Катя просила:

– Не говорите… маме… Мама… этого не…

Каждый её стон гвоздём вбивался Ивану в душу.

Не выдержал Иван, тихо заплакал, когда Катя, поймав блуждающими руками докторову руку, целуя её и плача, стала горячечно умолять:

– Гле-е-е… Гле-е-е-еб… Никит Михал… Родненький!.. Спасите… Я хочу жи-ить!..