Что посмеешь, то и пожнёшь

– Выще бери! – нетерпеливо выпаливает. – Семь! Тута брали… Хватит лохмоты вешать. Стенка… Какая там стенка? Так, названье одно… Между досками насыпали из кочегарки шлака – и вся тебе ото стенка!.. Стенка под ковром дохлая, сырая, в щелях… Так мы под ковёр подбили стари одеяла. Отодвинули от ковра сервант. Тамочки должен ходить свежий воздух. Господин Ковёр должен дышать. А как сервант, сатаняка, стоял плотно, плохо було большому ковру.

– Ну, Вы, ма, – с мягким, ласковым укором перебил Глеб, – не всё выкладывайте. Чего это ковру Вашему плохо? Может, ещё скажете, нам здесь с Вами плохо?

Гордовато-звероватым взглядом он окидывает комнату, снисходительно улыбается. Кажется, ему здесь всё мило, у души лежит. У других войдёшь – можешь и цыганского ковра не найти, а тут тебе все стены, весь пол одёрнуты дорогими коврами!

Глеб блаженно распохаживает в одних носках по стылому ковру. Пол худой, совсем рассохся, пудами пропускает холод. Из-под ковров стужа так и садит. Надо бы поменять пол. Да как менять? Дом не свой. Заводская эта гнилая шлаковая аварийная засыпушка, может, добирает последние деньки. Два десятка лет сулятся дать в новостройке.

Вижу, холод поджигает Глебовы ступни. Но Глеб ершится, хорохорится – нам ли мёрзнуть! – и в упоении тяжело упирается при ходьбе ногами в проседающий под ним пол, усиливая дорогой звон в серванте.

– Слышите?! – восторженно вываливает Глеб маме. – Какой же Вам сервант – сатана?! Это ж надо так понимать хозяина!

В самом деле. Ходит ли мама в этой комнате, хожу ли я – сервант молчит. А вот Глеб пойди, так половицы под его тушей начнут гнуться, и тоскливый хрусталь, тесно стоящий в серванте, принимается тонко, заискивающе вызванивать.

Собака всегда сразу узнаёт хозяина и как может пылко выражает ему свою радость от встречи с ним, облизывая ему руки, лицо. Неужели и хрусталь тоже узнаёт своего хозяина и тоже радуется ему, но – дрожа и скуля?

Глеб не надышится на свои ковры, на сервант с дешёвеньким хрусталём, на все три этажа культуры, как он окрестил тумбочку с установленными на ней радиоприемником и телевизором.

Тумбочка – первый этаж культуры – забита ветхими, полусопрелыми учебниками и конспектами Глеба. Дотолкался Глебушка лишь до третьего курса сельского института и бросил грызть гранит наук. То ли зубы повытерлись, то ли лень парализовала.

Печальные достоинства остальных этажей уже известны.

– Главное, – назидательно, с усмешкой выпевает Глеб, – красивый отделать фасад. Красиво жить не запретишь. Как видишь, – сановито повёл вокруг рукой, – фасад у нас недурён. По крайней мерке не хуже чем у других…

– А под коврами, – вкрадчиво уточняю я, – гнилые стены и пол; давно молчат телевизор и радиоприемник, плесень на книжках… Какая ж в этом фасаде красота? И за фасадом-то что? Ну, пришёл человек в гости. Потянуло, зажёгся включить весёлую технику. Да радио не желает разговаривать, только простуженно хрипит. Телевизор не желает показывать. Ничего не работает…

– И не надь! – пальнул Глеб.

– Будя, паря! Что ты терпужишь? – осаживаю я Глеба.

– Что есть… Отошли времена, когда люди шастали по гостям. Ты ко многим бегаешь чаи гонять? У тебя многие бывают? А мы, дярёвня, чем хуже столицы? У нас тоже гость не засидится. У нас тоже посиделки протоколом не предусмотрены. Рабочему человеку что прежде всего надо? Спа-атень-ки! Сон, он что богатство: чем больше спишь, тем больше хочется. Оно хоть и говорится, что сон не богатит, а что-то ничего милей и сильней против сна не стал я видеть… Сперва хотел отремонтировать ящик, да… Надоела эта жвачка для глаз. Лучше лишний часок поспать…

– А ты включи зараз, пока не уснул, – с лукавинкой подсказала мама.

Глеб безразлично нажал на клавишу.

Заслышав в теленедрах потрескивание, мёртво прислушался к нарастающим шумам.

– Выходит, телевизор работает, а ты жадничаешь включать?! – выпалил я нарочито оскорблённо.

Привалился Глеб опало к стене, молча хлопает изумлёнными глазами.

Показывали балет, больная мамина тема.

– Ты дывысь, ты дывысь, шо вытворяють! Биссовистни! Хиба цэ танции? Допрыгались… Обое боси. Вин без штанив, вона без тэплых рейтузив и гамашей, в одной марличке. Ани стыда ани совести…

– Ма, – тихо сронил Глеб, – и что б Вы понимали в балете?

– Шо и вси, – посветила слабой улыбкой мама. – Раз погано танцюють, я и кажу: погано танцюють. А соображенье в тильвизоре чистэ. Ранишь хуже показував. То дождь, то туман, то сниг уроде метелички… А зараз чисто показуе.

Глеб сунулся к задней стенке телевизора. Присвистнул:

– Вот так концертино в нашем борделино! Без заявки! Зачем было, братишечка, приволакивать эту новую жвачку?

– Для украшения фасада твоего. Чтоб быстрей засыпалось…

– Хитё-ёр бобёр! Марка та же, только в цвете… И дата хорошая, начало месяца. Поработает без дураков… Ишь, на тот же третий этаж вспёр… Я и не заметил… Ёрики-маморики! А брал, брал-то на какие тити-мити? – поднял он голос, потирая подушечкой большого пальца подушечки указательного и среднего.

– На твои. Которые аннексировал на вход в рай.