Что посмеешь, то и пожнёшь

Красно солнышко мое закатилося…
Ясны звездочки за облачки тулятся,
Громы-молнии на небе разряжаются;
На могилушке-то матушка убивается,
Она горькими слезьми что заливается!..
Не воротится что красное-то солнышко
Со киян-моря да после-то закатушка,
Не вернуть и мне, горюше горе-горькоей,
Что своей ли ненаглядной дочи родноей!
Буду я да на могилушку учащивать,
Буду зде-ка долго-подолгу угащивать:
Я по дитятке творить ли поминание,
Для ее ли душеньки во вечное спасение.
А подруженькам твоим раздам я покруты,
Раструбисты сарафаны шелком вышиты,
Чтоб они за твою душеньку молилися,
Чтобы свещи в болтаре тебе теплилися;
Чтоб ходили на могилушку частешенько
Ранней порушкой, что утрышком ранешенько;
Чтобы все тебя подруженьки не забывали,
На беседушках горюшу б вспоминали.
А меня пускай возьмет скорей смеретушка,
Без тебя мне жизнь не в жизнь, рожона детушка:
Уж я старая стала, совсем старешенька,
Во крестьянскую работу негоднешенька;
Мне бы преж тебя, белой лебедушки,
Что лежать да спать в дубовой ли колодушке:
Никому на свете я теперь не нужная,
Ни на што про што теперя и негодная!
А придет как мне-то скорая смеретушка,
Кто закроет мне-то тусклы мои очушки
Без тебя-то, дочи-то моей родимоей,
Без тебя, рожоно дитятко, любимоей?..
Ох, уймись, уймись ли, сердце бедное,
Образумься ли, головушка победная;
Отвались от грудей, что тяжел свинец,
Дай закрыть глаза ты мне на белый свет!
Расступись, развались, мать сыра земелюшка,
Дай мне место не сомножечко в своих недрушках!

И чем дальше слушала Кузьминичну мама, тем всё ясней проступало на её лице недоумение.

Маме непонятно, почему Кузьминична голосит это сейчас, по пути на кладбище? Ведь это ж голосится уже там, у могилы. С горя всё перепутала?

И потом.

Чего жиличку родной дочкой навеличивать?

Не хотелось маме выходить из гладкой удобной канавы на дорогу в застывших комьях грязи, но не утерпела, выбралась-таки глянуть, по ком это так убивается Кузьминична.

На тот момент, похоже, кто-то в задней паре споткнулся о мёрзлую кочку, да, слава Богу, не упал, удержался, только несколько подался вперёд, припадая, отчего изножье гроба на какой-то миг осело, приспустилось, и того мига маме хватило увидать посверх маленькой Кузьминичны и белые туфли, и белое платье, и белые хризантемы в каплях крови покойницы, и лицо самой покойницы с остановившимся на нём выражением укора.

Лицо покойницы поразило маму.

«Да цэ молодый Глеб!» – прожгла её мысль.

На весь дух обежала кружком равнодушно гудевший людской табунок, упалённо наставила глаза на прямую, сильную спину Глеба с гробом на плече.

Это её успокоило.

Её Глеб живой.

Вот он вот ступает попереди всех, живой, неповреждённый…

Живой?

А может, то тень его несёт гроб?

Она гонит от себя глупые мысли, и в то же время её тянет за язык окликнуть Глеба, удостовериться, что он и в самом деле живой, идёт под гробом.

Она несмело зовёт сына, и сама же стыдится своего смятого, тихого голоса.

Глеб, конечно, не слышит её, не поворачивается на зов. Как шёл, так и идёт, не обходя ни глыбы комьев земли, ни блюдца луж, на которые мороз положил толстые ледяные стёкла.

Но она не решается вместе со всеми идти за гробом. Боится поднять голову, боится увидать укор и на лице Глеба.

За все свои долгие годы мама не встречала человека, чтобы так крепко, как пара глаз, был похож на её Глеба в молодости.

Кто эта девушка? Почему у неё Глебово лицо? Почему Кузьминична причитает над ней, как над родной дочкой?

Мама остановилась на обочине, отстранённо выждала, покуда не прошли все, и устало, будто выпала из сил, побрела назад к дому.