Что посмеешь, то и пожнёшь

Дом наш стоит у дороги на кладбище. Не было ещё такого, чтоб мама не пристала к похоронам проводить будь кого до самого свежего могильного холмика.

А тут вот впервые возьми и вернись, твёрдо решив расспросить про всё у Кузьминичны.

2

Возвращалась Кузьминична одиноко и, пожалуй, последней.

Мама зазвала её, навела чаю, подала блюдечко.

– Кузьминишна! Вы у нас чаёвница. Лизнить чайку с малинкой. Согрейтеся… Варенье свежее. Капнешь – капля пуговкой держится… Это надо! Безо время ночью якый морозяка хряпнул. Капуста железна до шестого листа!.. Ну не томите, расскажить, кого Вы тамочки ховалы?

Кузьминичне против сердца разговор без подхода, необстоятельный, несерьёзный. А потому она, утягивая горячий чай с блюдечка, сипло возражает:

– Владимирна, Вы прям сразу… Кого ховали, кого ховали… Кого ховали, тому уже чаю не поднесёшь.

Кузьминична надолго замолкает.

Мама не напоминает про себя, выжидательно посматривает на Кузьминичну.

Напившись чаю, Кузьминична неспешно расстёгивает плюшевую фуфайку. Сталкивает платок на плечи.

– Я, Владимирна, – разбито говорит Кузьминична, – к Вам привернула на совет… Вот мы с Вами кочерёжки давние. Выпали из годных. Гроб, гляди, за задом волочится… А Вы хоть подумали, когда последний раз были в церкви?

Мама покаянно молчит, вспоминая.

– Да колы… – тихо роняет. – Як ще мала була. Покойница мама водила за руку…

– Оно и я ещё тогда была, до кроволюции, кара те в руки… Я, – Кузьминична плотно придвинулась верхом к маме, – грешная вся. Надо просить у Бога прощения. Я, сухопарая сидидомица, про это вот только зараз и надумала, как шла от Катерины…

В подробностях рассказав о Кате, об обстоятельствах её гибели, старуха горько засокрушалась, что на похороны никто из Катиных не приехал.

– Я две телеграммы матери услала. Ваш Глеб, начальник похоронный, отбил целых три от месткомовской властёхи. А мать и не ответила, и не приехала. Полную неделю Глеб с дня на день откладывал похороны. А ну нагрянут! Не дождались… Понесли… Тилипаюсь… Бреду я за Катей и мозгую, кто же она такая. Сирота? Так нет, при матери сирот не бывает. Не сирота? Так чего ж тогда здесь нету маточки?.. Надо б попричитать. А как? Как по сироте? Ни одного сиротского причитания я не знала, я и… Ей-пра, я и не хотела обвывать её как сиротку. Я и заголоси, как по взрослой дочери. Разве это не грех? Разве можно упокойнице врать? Как вот этот мой грех обозначить?

– Тут я Вам, Кузьминишна, не советчица… Не знаю…

– Да ну-ка б впервинку… Да ну-ка б этот грех один… А то покуда дошаталась от Кати, понавспоминалось до вихря… Я в своей молодости, – сняла голос до шёпота, – ох и разгрешница была… Парней соблазняла… Как такой грех в покаяние запишешь: от юности? В детстве ходила в церкву на Паску, ложила копеечку, а яичко восмятку брала. В голодовку взяла в колхозе без спросу сумочку проса…

Некоторое время старухи подавленно молчат.

– А вот это не грех? – вздыхает Кузьминична. – Ещё не закопали – стадом марахнули мужичары в красный уголок. Как же, поминки стынут! Водка стынет! Я не пошла на те поминки в красный уголок. Говорю: разве Катя свой век свековала в красном уголке? Пускай её выносили из мертвецкой, а я таки дома положила камень.[331] Катя жила у меня. У Кати был дом и устраивай поминки дома! А мужики: к тебе, Кузьминишна, далече. Мы за то, чтоб приблизить поминки к производству. Принял, размочил желудок и рви с огня, вкалывай! Им же главно упиться на пласт… Ну, принесли… В могиле воды по колено подо льдом. Ясно, вода наточилась. Ну сколь стояла ждала яма?! А яму даже на ночь нельзя рыть. Когда хоронить, в той день и копай. Глеб примчал из ближнего двора ведро на верёвке. На Глеба мужичьё дурноматом: гаси эти глупые нежности, трупу всё едино где преть! Глеб не послушался, сошвырнул ведро ребром на лёд. Лёд не рассёкся. Глеб и реши, лёд крепкий, может статься, до самого дна, и отступился, не стал колупать… Ну, опустили на чистый, как девья слёзынька, лёд, засыпали… Народ весь потёк назад. К поминкам. Состались у могилки одни мы с Глебом. Подобрал Глеб всю свежую земельку на холмок, пустился лопаткой мягко обстукивать холмок – холмок и провались. Скоро с укорным шипеньем из могилы зацвиркала, запенилась меж комьев вода. Не захотела помирать… Что же, говорю Глебу, делать? Погладил он меня по руке, просит: идите, покиньте нас однех… Любил он Катю… Любила и Катя… Это я знаю. Сколь раз она во снах его звала. Звала уже и в больнице, как отходила… В крайнюю минуту чужого имени человек не скажет… Они друг дружке самим Богом дадены. С лица до чего подобрались… Брат да сестра!

Старинные товарки сиротливо переглянулись и, столкнувшись лицами, разом заплакали.

3

Сколько живёт мама в Гнилуше, столько и знается с Кузьминичной.

Приятельство это негромкое, не видное постороннему глазу, но обеим радостное.