Что посмеешь, то и пожнёшь

Глеб вздыхает. Как-то побито перебирая ногами, неуверенно, будто под ним закачался пол, медленно убредает.

И уже с той самой минуты, когда он, может, ещё не взял за угол, мама уцеливается на будильник. Сначала смотрит молча, потом, спустя с час, накатывается потихоньку поварчивать на затянувшееся профсоюзное собрание.

– Ты дывысь, – тычет кривым пальцем в будильник на полочке над умывальником, – пошёл в четыре. Уже семь! А его всё нема и нема. То вжэ не собранье, а пьянка. Повод к ним в любом случае подбежит. Выберут его… Льют за него. Выбрали другого… Шо ж, обмывають того добела… Водка делает человека медведем…

Мама навела блинцов.

Налил я первый блинец. Толстоватый.

– Не! – осудительно замахала на меня мама руками. – Налил горой! Толстуха! Не пойдёт!

– Не пойдёт, так поедет. Такой блинец в желудок положишь, сразу сытость почувствуешь.

Второй блинец у меня уже потоньше. Поприличней, с дырочками.

– Ну а цэй хоть на базарь неси! – подхваливает мамушка. – Ты, я погляжу, повар у нас… Тебе и цены не сложишь!

– А Вы сами разве плохо пекёте? – спрашивает маму Люда. – Это моя мамка не может пекти блинцы. Спекёт – ни одной дырочки. Чижолый, как из железа. А у Вас… Дырявый, как решето. Так весь и светится! Вы и хлеб пекёте с дырками. Рука лезет, будто мышка в норе сидела. Большие носики! Дышит хорошо Ваш хлебушка!

– Ох, Людаш! – потрепала мама девочку по плечику. – Ты ж и хитрюшка! Знаешь, на какой козе к бабушке подъехать.

– Ничего я не подъезжаю. Просто говорю как есть.

Мама сидит любуется, как я пеку.

Люда подметает блинец за блинцом.

У каждого занятие по душе.

– Сынок, – говорит мама, – летом, кажется, ты справней был.

– То я, ма, сейчас постригся…

– Бог даст, – мечтательно продолжает она, – доживём до нового лета. Наезжайте. Може, не будет дождей. Помидоры наспеют. А то в это лето ну совсемка дожди нас закупали. Редко колы сонце чуть выяснится… А то всё дождь да дождь. Помидоры почернели. Вроде кто смолой намазал. Это надо такому случиться? Ни один помидор не вызрел… Валя… Валя у тебе гарна. Не то шо у соседа жинка. Сам справный, высокий, а взяв худу та погану. Повёз невесту родителям напоказ, родители и зажурились. Кажуть: «Что ж ты, Гармонь-Мать, не мог в лесе палки найтить?» Гармонь-Мать – это у парня такая присказка. У нас его все и зовут так: Гармонь-Мать. Надо брать кость по себе… Валя гарно готовит, чисто. На отпуск едьте к нам. Хай Валя берёт свой фартук. Мы её на весь отпуск оформим главным поваром. Она у тебя проста, як с Гнилуши. Где живу, где работаю… Мы не слыхали от неё таких вертихушек. То наедуть с городов, понакрасются, кудри наведут, выламываются: я оттуда! я оттуда! А эта проста, как крестьянка. Не ошибся ты, сынок, в жене… Не ошиблась и я в своих сынах. Спасибо, сынок, шо приихав, поддержал тёплыми руками. Не приедь ты, я, может статься, и не поднялась бы вовсе… А если б и поднялась, то, чую, ой и нескоро. Побыл ты у меня в Ольшанке первый раз, пошёл, а я лежу та думаю. Настёгивать себя стала. Шо ж ты, говорю себе, лежишь, як коровя? Да где такое видано, шоб у меня дома гостюшка сын був, а я по больницам отлёживалась?! Не-е… Надо отсюда выбиваться… Была я тогда или в самом деле такая плохая или придурювалась… Лежу, хоть кипятком обливай, нипочём не встану. И пошла я над собой сильничать. Как утро, подняться не могу, а я таки подымаю себя. С палочкой норовлю доползти до врачихиной комнатёшки. Доползти да постоять там возле. Нехай почаще видит меня на ногах врачица, поскорей, глядишь, и расчётец поступится дать. Поскорей выпишет. Вроде всё это, кажется, и помогло. Спасибо тебе, сынок. Вот, сынок, пока жива, доезжай днём и ночью. Всегда тёплыми руками встрену…

Стаканчики в серванте предупредительно, жалобно взвенели.

Вошёл Глеб.

– Ого! Да у нас запахло домом! – шумно потянул он крупными ноздрями блинный дух. – Вот это я понимаю!! Наша мамушка снова дома!

Глеб нетвёрдо подошёл к столу, поднёс обливную чашку с блинцами к самому лицу. Неистово потянул в себя крутой блинный дух.

– Вот это и есть жизнь! – рявкнул, возвращая чашку на стол.

– Это вы что же, – указала мама на будильник, – до восьми часов голоса рвали?

Закрыв глаза, Глеб пьяно помотал головой.

– Голосовали, ма! Ой и голосовали ж! В стельку!

– А я вся так выпужалась. Час поздний. Моего генерала Топтыгина всё нэма. Ну? Шо ты там выголосовал?

– Отстегнули мне четыреста экс-председательских граммулечек, и я перешёл на жёсткий режим. Больше – рак меня заешь! – ша!

Мама с сарказмом кивнула:

– Зарекалась кобыла оглобли бить… Выгнали, шо ли? Ты хоть отчитался? Не должен?

– За что?

– Да мало ли за шо… Выходит, непутящой, березовый ты председатель… Кого ж ты там огневил? Кто ж против тянул руки? Все?

Глеб поднял на маму медленные, унылые глаза.

Ответил с холодно-насмешливым вызовом:

– Ну… Погнали за неправильный подход и обращение с администрацией. Ну и что? Что это Вас так волнует?

Мама смутилась.

– Не волнует… Я так…

Говорила она неправду. Ей было приятно, что её сын был на видах у всей Гнилуши. Нравилось гладить ему белые рубашки, особенно когда он шёл на собрание.