Что посмеешь, то и пожнёшь

– А вообще жаль, – грустно сознался Глеб. – Я думал, достанешь мне дублёнку. Чтоб кожа естественная… Чтоб мех естественный… Цвет чтоб чёрный… Размер пятьдесят шестой… Я б в долгу не остался. С полсотняги кинул бы на конфеты… А ты до копеечки всё ухайдокал на эту цветную мудозвонь.

– Чудильник! За модой гонишься? На что тебе дублёнка? Северяне носят… Понятно, холода. А тут? Укрываться поверх одеяла?

Глава восемнадцатая

Что отдал – с тобой пребудет,
Что не отдал – потерял.

Шота Руставели.

Конец всему делу корень.

1

На похороны Кати Силаевой директор выделил машину.

Однако Глеб, месткомовский воевода, запротестовал, жестоко вскинулся против машины, твердя, что это не дело, варварство это провожать человека на кладбище на машине.

– Конечно, – первым поддержал Глеба Здоровцев, втайне надеясь, что сегодня на месткоме Глеб в ответ обязательно потянет его руку, и тогда заварушка с бидоном украденного на заводе масла наверняка сойдёт ему, Здоровцеву, мирно, без крови, – конечно, надо бы отнесть на руках… Честь по чести… Была б даль какая… А то ту даль до Трёх Тополей в полкилометра впихнёшь.

От нашего дома кладбище, всё затянутое сиренью (как хоронить – неминуче сирень рубить), было ещё ближе. По его краям с трёх сторон росли видимые отовсюду три могучих старых тополя. Эти тополя были чем-то значительно бóльшим, нежели просто деревья, они имели какую-то сверхмогучую, сверхъестественную силу, какую-то необъяснимую власть над Гнилушей, отчего я никогда не слыхал, чтоб в Гнилуше кладбище называли кладбищем. У нас не говорили: понесли на кладбище, а непременно: понесли под Три Тополя. Не скажут: похоронили, а обязательно: отнесли под Три Тополя.

Дорога к кладбищу ломалась в дугу у наших окон.

У тюлевой занавески мама поджидала, караулила похороны, и, когда они уже миновали наш дом, вышла, крестясь.

Четверо мужиков несли гроб.

Двое впереди, двое сзади.

Впереди шли Глеб и Здоровцев.

И вторая пара мужиков была такая же рослая и крепкая, как и первая, так что мама, глянув из придорожной канавы на гроб, не увидала лица покойницы.

Следом за гробом одиноко и мелко покачивалась маленькая, простоволосая баба Настя, в фуфайке, в сбитом на плечи тяжёлом сером платке.

Мама называла бабу Настю по отчеству – Кузьминична.

Усталая Кузьминична жалконько причитала:

Отлетела наша чистая ли горличка,
Отлетела щебетунья наша птичечка,
Что ко Господу ли Богу ее душенька,
К милосливому Иисусу на живленье,
Во его врата святые во спасенье!
Ты простилась со любимой своей горенкой,
Ты со мной ли, со родимой своей матушкой…
Ты великое мне горюшко да сдияла,
Вон из телушка мою ты душу выняла…

Перетирая последние слухи и порядочно отстав от Кузьминичны, осоловело брела пчелино гудевшая жиденькая кучка заводских.

Мама засеменила по удобному желобку высушенной за ночь морозом канавы, липко вслушивалась в Кузьминичну.