Что посмеешь, то и пожнёшь

Он длинно и шумно вздохнул и, сдержанно выдыхая, пыхкая полными лоснящимися губами, выставил защитительное:

– Всё в жизни си-ирк! Мы с тобой из одних ворот выскочили. А глянь, как мы разно сляпаны. Да как же нам быть одинакову, на одну колодку, если даже на одной руке пальцы и те не уровнены? Ты из-за девятой земли прикатил! А я от матери через улицу и не мог к ней выдраться. Тебе что! Ты свободный художник! Работуха – пупок не сорвёшь. Знай точно держи нос по партветерочку… Не забывкивай свивать даже всякое виляние хвостом и всякий чих Муму с последними историцкими решениями съездюков партии!.. Да визжи поросяче: уря-я-я-а-а!.. уря-я-я-я-я-а-а!..

Митрофан обречённо уставился на небо.

– Твой партветерочек меня не колышет, – ответил я. – Если помнишь, я пеленал фельетоны.

– А-а… Ты, бодастый, по другому ведомству… Ты у нас держишь нос по добру. Узкая специализация. Как фельетон – получай зло по мусалам! Понимаю, – он кисло усмехнулся, – тебя только греет высокая доброта к людям…

– А разве иначе стоило околачиваться в газете?

– Добреньким жизнь не отживёшь… У тебя в хозяйстве одна пишущая машинка да с пяток мух на кухне и то лишь в жаркое лето.

– И в жару мух не держим.

– Тем легче тебе. А тут!.. Что сравнивать несравнимое? И потом… Ну, будь мать плохая, тогда ещё… А то ж, – хмуро наставился на Люду, жавшуюся к Глебу, – раз эта обормотка своего дома не знает, значит, отирает у бабки углы. Значит, бабка уже вернулась. Всё в порядчике! Не понимаю, о чём речь? Бабка у нас крепче железа. Нас ещё с тобой перебéгает. Это ж не бабка… Мотор! «Жигулёнок» повышенной проходимости, якорь тебя!

Лиза, что широко, чинно разгнездилась, будто квочка на яйцах, подала сытый голос из-за спины Митрофана:

– Бедная баба Поля! Пока лежала в больнице – королевствовала. Отдыхала от внучек. А выписали из больницы… Кончился отпуск! Ишь, эта оглоедка, – смерила Люду с ног до головы чужими глазами, – днюет и ночует у неё. Всю душу, поди, бабке измозолила!

– У бабушки слаще спится, у бабушки слаще естся, – смягчая разговор, позевал в кулак Митрофан. – И всёшки великая штука бегающая бабка. Всех трёх девок выходила! Нам с мадамкой, – сонно пожмурился на Лизавету, – самая малость перепала в их воспитании. Наше дело, – толсто хохотнул, – наше дело слепить тело, а там бабка душу вставит… Амбец! Не я буду, сегодня в вечер нагряну. Уж проведаю, так проведаю. Надеюсь, Глеб, пузырёчек сыщется, и мы с тобой клюнем сюда, – прищёлкнул по горлу, – за каждый сучочек в заборе.

– Конечно, на халяву и уксус сладкий, – подпустил с сольцой Глеб.

– Насчёт халявы можно и помолчать… Просто я такой. Я добруха… Пью, пью за чужое здоровье, – со смехом махнул Митрофан рукой, – что и своё потерял… Ну, панове, разрешите откланяться. Труба зовёт. Не на хутор еду бабочек ловить… Везу свой матриархат в область на срочную экскурсию по магазинам. Лизке отложили шубу. Звонила Лика, наша госпожа старшуня, надо забрать. Этой… – Митрофан замялся, указывая на Ляльку, сидевшую сзади рядом с матерью, – эта помешалась на серёжках, на каких-то кольцах…

Впереди вальяжно полулежала худая, плохо кормлёная подмолодка лет двенадцати. Это была Светочка по кличке Хулиганита, достославная Лялькина подружка из голубой гнилушанской знати.

Заслышав о покупках, она лениво, из милости чуть приподняла рукав каракулевой шубки, потукала долгим, фиолетово крашенным коготком по браслету из золотых колечек на запястье:

– Такие колечки сегодня купят Ляльке. Клэ! Мечтяк!.. Я консультирую…

– Дать совет, – сказал я Светочке, – дело тебе доступное, поскольку бесплатное. Но ты, Лялька, за какие шиши ухватишь эти браслетки? Ты заработала?

– С избытком! – с саркастическим укором фыркнула Лялька. – Да как же вы, дядя, далеко отстали от нашей прекрасной действительности! Да знаете ли вы, что в Гнилуше сознательные, передовые марксы платят за отметки?! За пятёрку – двадцать пять копеек. За четвёрку – двадцать. За трёху – пятнадцать. А лебедь ни тинь-тилили. Ни фига не стоит. Задарма. А кол – ремня! Так что расторопные девчонки имеют свою монету.

Вон оно как! Чёткая система материальной и моральной заинтересованности.

В мои годы из этого меню только ремень был доступен, и тот символический. Дальше горячего посула дело никогда не забегало.

– Слышь, – кивнул Глеб Митрофану, – возьми его. – Глеб положил мне руку на плечо. – Вам по пути. Светку пересади назад.

– А понравится это Светочке? – Скользкая, вязкая улыбчонка стекла с Митрофанова лица.

– Светочке это не понравится, – капризом налились губы Светочки.

Глеб мне шепнул, что эта Светочка – дочуня председателя райпо. Эко Митрофанушка перед ней хвост пушит!

Я посмотрел на Лизавету и Ляльку.

Они даже не повернули ко мне своих лиц. Остекленелые глаза насильственно таращились на падавшую вниз дорогу.

Понял я, не ехать нам вместе, хоть и по пути.

Я и не набиваюсь. Доберусь рейсовым.

– Я что, – мямлил Митрофан, смотря в сторону, – я б со всей дорогой душой. Да тачка, ёлики-палики, под завязку набита… Ну, давай, – обмякло понёс он мне руку.