Что сделает безумный скульптор из неживого камня?

Благодаря азартным играм и Матвею, чья коллекция уже не вмещалась у него в комнате, Андрей с Сашкой смогли увешать стены собственной каморки исключительно мрачными изображениями, частью копиями картин знаменитых мастеров, частью — подлинными работами современных малоизвестных художников. Такие передавались среди узкого круга лиц, которых интересовало подобные вещи, а иногда неожиданно оказывались в руках уличных торговцев, у которых продавались за гроши наравне с расхожими городскими пейзажами. Среди них висели поразительно грустные изображения одиноких человеческих фигур посреди ночного леса, безлюдных улиц и неподвижной водной глади. Чуть справа — виды искажённых, полуразрушенных храмов, будто перенесённых в альтернативную реальность, навеянную сном помешанного культиста. Небо заливал кровавый свет умирающих звёзд. Между развалинами двигались фигуры, с ног до головы закутанные в плащи. Ни фресок, ни икон на стенах не было, розетки храмов будто в насмешку вместо витражей украшали перетяжки паутины. На другой картине — изображение смерти, бесцеремонно обхватившей пальцами человеческое лицо, а вот — размытые фотографии людей, заброшенных комнат, старых домов, производящие впечатление по-настоящему призрачных. Множество старинных церквей — на рисунках, на картинах, на гравюрах, на фото, — они теперь стали ему по душе, но не за ту возвышенную лабуду, которая нравилась Светлане Везориной, а за то, что их конструкция походила на скелет древнего ящера.

Посреди стены, прямо над кроватью висела одна из его любимых в то время картин. На переднем плане была изображена голова молодого мужчины, а за его спиной парило неизвестное существо, похожее одновременно на птицу, зверя, насекомое и, что было самым жутким, на человека. Голову и тело существа целиком покрывали чёрные перья. Крылья, напоминающие лапы с длинными пальцами, отчасти скрывали лицо и плечи мужчины. Огромные глаза существа, лишённые белков, смотрели прямо, чёрная радужка сливалась со зрачком. Эти глаза и были средоточием того необычного впечатления, которое производила картина — цветом паучьи, разрезом и строением как у животного, с человеческим зрачком, окружённые сплошь черными перьями. Казалось, не может быть ничего более жуткого, чем видеть, как смыкаются его веки. Вот-вот опустятся крылья и потонет человек в отвратительных зверино-паучьих объятиях.

Рядом с ней висела самая любимая картина Стрелы — простой карандашный рисунок, на котором путник в драном тряпье сидит, задумчивый, на берегу реки, а рядом с ним не сложены, — нет, валяются наравне с остальным прибрежным мусором, — чьи-то рёбра и позвоночник. Лучшего изображения человеческой жизни и представить себе невозможно.

У двери расположились на удивление качественные печатные копии Трамена Вьёля — безумного автора натюрмортов с битой дичью. Андрей находил забавным то, что до помещения художника в сумасшедший дом богатые обыватели с удовольствием развешивали его картины по своим гостиным, а после — срочно убирали на чердаки. Некоторые попросту выбрасывали великолепные подлинники, не найдя покупателей из-за новой моды ругать произведения Вьёля, якобы «болезненные».

В действительности даже от беглого взгляда на его работы могло стать не по себе. Волокна и сухожилия он изображал с тем тщанием, с каким портретист выписывает игру света на манжете рубашки. Андрей разместил по центру картину, на которой посреди амбара висела туша убитой лудзиланьи8, а из тени с краю выглядывала улыбчивая женщина. Сквозь щели между досок пробивался свет, мягко расстилался по всему амбару, и согретые лучами частицы пыли медленно летали в воздухе. Но сколько жути в этой тишине, сколько ужаса заперто в мирном повседневном довольстве! Стрела был уверен — мало кому удалось заметить, что фигуре лудзиланьи, и без того похожей на человеческую, было придано дополнительное сходство с человеком, а женщину на заднем плане намеренно изобразили более высокой, чем следовало бы, и поставили её в тень, и написали размыто. Её очертания лично ему представлялись не вполне людскими, напоминали о том взгляде, для которого развёрстое тело — действительно лишь комбинация цветов и линий. Он всякий раз ловил себя на том, что любуется сложными оттенками красного, слепящее белого и перламутрового. Так что-то в нём пыталось красотой примирить себя с тем, с чем примириться невозможно, и потому терпело поражение, и вновь, и вновь намертво приковывало взгляд к самому отвратительному.