Что сказал Бенедикто. Часть 3-4

– Гейнц, может, тебе наоборот стоит прерваться, ты переиграл? У тебя даже глаза воспалились.

– Не знаю, с чего им воспаляться, в ноты я не смотрю, сонаты Генделя я переиграл пацаном. Тебе что, трудно?

– Нет, я с удовольствием поиграю с тобой, давай пока не будем разбегаться по сторонам, ты всегда сможешь послушать меня, я тебе подыграю, если нужно. Где ноты?

– На полке. Фенрих, что может дать смотрение в пустоту? Я должен искать звук.

– Ты должен его слышать, Гейнц.

– Я его слышу, я не слышу его при звукоизвлечении, он не тот, что звучит внутри, а мне послезавтра играть.

– Ты великолепно сыграешь, а то, что ты собой недоволен, так я никогда не видел, чтобы ты был удовлетворен своей игрой, это всегда так было.

– Я еще играю черт знает с кем. Почему не с тобой?

– Я не знаю, думаю, Аланд пытается ввести тебя в консерваторские круги, тебе там преподавать. Я слышал, что твой концертмейстер – молодой, талантливый парень. Вряд ли он сыграет плохо, учат же их там чему-нибудь.

– То, что я там слушал несколько раз, пока с Аландом болтался, – так этому и учиться не стоит. Завтра к одиннадцати я должен быть на репетиции, договорились сыграться хоть накануне, я просил раньше, мне сказал Ленц, что в этом нет необходимости. А как ее может не быть?

– Но это профессиональные музыканты, Гейнц, играть – их профессия.

– Как латать сапоги, понимаю.

Даже говоря с Вебером, Гейнц оставался где-то далеко, он слышал Вебера и не прекращал выслушивания внутри себя, Вебер хорошо знал этот полуотсутствующий взгляд Гейнца. Играл он, с точки зрения Вебера, удивительно. Вебер сам осторожничал над звуком, боясь нарушить гармонию Гейнца, сам поддался его парению над звуком. Вебер успокоенный опустил руки, доиграв сонату до конца. Гейнц бессильно сел в кресло.

– Полная чепуха.

– Нет, Гейнц, это было хорошо. Поедем домой. Тебе надо отдохнуть.

– Аланд, конечно, приказал тебя во всем слушаться.

– Перестань. Ты сам напросился на то, чтобы он наговорил тебе не то, что ты хочешь. Поехали, Гейнц.

Пока Вебер на скорую руку пытался приготовить ужин, Гейнц заснул прямо в кресле, вид его был усталым и недовольным даже во сне. Вебер тоже решил, что выспится, последние дни до сна как-то не доходило.

Проснулся он оттого, что Гейнц, уже умытый и бодрый, расталкивал его на разминку. Шесть утра.

– Поехали к озеру, фенрих, можно было вчера и не уезжать, никакого смысла не было в нашем перемещении.

– Почему никакого – мы выполнили приказ Аланда, какой еще тебе нужен смысл?

– Здравый, фенрих. У Аланда тоже бывают с этим проблемы, он стареет, как бы он там ни хорохорился. Он сдает в последнее время просто на глазах.

– Перестань, Гейнц. Но я вижу, что у тебя хорошее настроение. Я рад.

– У меня ужасное настроение, фенрих, я даже утоплю тебя в озере.

– Тогда я и умываться не буду.

– Это рационально.

К их удивлению, ворота Корпуса были открыты, за воротами были посторонние люди, рабочие грузили строительные материалы.

– Видишь, Гейнцек, как хорошо, что мы уехали, нас хоть камнями не завалили.

– Аланд что-то строить собрался?

– Он говорил, что будет что-то достраивать.

– Даже к турнику не подойдешь.

– Он сказал здесь не появляться, пойдем к озеру, разомнемся вдали от посторонних глаз.

– И как долго все это будет длиться?

– Женщины вернутся, и для нас это будет знак к возвращению в Корпус.

– Идем, я не могу этого видеть. Я вообще перемен не люблю.

– А сам их просишь. Зачем тебе дальние гастроли? Рим сюда не приедет, да и Лондон вряд ли, для меня так и Мюнхен – у черта на рогах. Какая разница, где играть.

– Никакой, а вот без турника – проблемы. Еще подтянуться можно, если ветку покрепче отыскать, но всерьез не размяться.

С утра Гейнц был куда веселее и отправился на репетицию в довольно приподнятом состоянии духа.

Он приехал к одиннадцати, как договаривались, минут через десять подошел Ленц, четверть часа спустя подошел долгожданный пианист. Гейнц уже был вне себя от возмущения, что опоздание столь велико, а маэстро явно не торопился. Невысокий, жидкие, даже с виду как пух, мягкие волосы, узкое, тонкое лицо с узким носом, глаза карие, но светлые, водянистые, и заранее надменная улыбка-усмешка на тонких губах.

– Доброе утро, это с вами я играю, господин офицер?

Мундир Гейнца был поводом для иронии, а извиняться за опоздание пианист не собирался. Ленц, чувствуя недоброе в пристальном взгляде Гейнца, повел их в свободный класс.

– Что играем? – продолжал беседу пианист.

– Завтра концерт, и вы не в курсе, что вы играете? – уточнил Гейнц.

– Мне все равно, – продолжая беспечно, весело улыбаться, пожал тот плечами.

– Гейнц, Клаус – профессионал, он сыграет все что угодно, – попытался сбить напряжение Гейнца Ленц.

– Сонаты Генделя, – ответил Гейнц Клаусу.

– Клавир принесли?

– Это не совсем клавир, Клаус, это написано для двух инструментов, оба инструмента важны.

– Это понятно.

Гейнц протянул ему ноты, тот зачем-то повертел их, полистал и опять спросил:

– Что играем?

– Генделя, – повторил подчеркнуто сдержанно Гейнц.

– Ясно, какие номера?

Гейнц назвал номера сонат, раскрыл скрипку, тронул рояль, поморщился на опущенный строй.