Что скрывает снег

– Деникин все выяснил, и дня не прошло. К великому сожалению – и лучше ты узнаешь об этом от меня – мне пришлось дать согласие на кое-какие неприятные научные вещи, которые надобилось проделать над твоей матерью. Однако тем самым мы ускорили выявление преступника, – отвечал Софийский.

– И что теперь будет?

– Как я и сказал, завтра суд. И Гидку, и вторую убийцу я велю повесить. Душа твоей матери получит отмщение и обретет покой.

– Но ты не смеешь! – закричал Василий. Единым скачком он достиг отца и схватил его за руки.

– Ты о чем? – опешил генерал.

– Не смеешь его вешать!

– Что-что? И отчего же вдруг?

– Не смеешь!

– Ты истинно помешался, Василий. Полагаю, тебя следовало бы определить в душевную лечебницу, – Софийский брезгливо отодвинул сына в сторону. – Иди к себе. Умойся, облачись в мужскую одежду и следуй в гостиную, как того требуют от тебя и приличия, и твоя покойная мать.

Генерал-губернатор вышел, не притворив за собой двери.

Василий постоял несколько минут, не изменяя положения. Затем он в бурном порыве взъерошил на себе волосы и, как и велел отец, проследовал в свою комнату. Просторные, светлые покои с бежевыми обоями и до того высоким потолком, что если бы Василий внезапно вырос ровно вдвое, то все равно не уткнулся в него макушкой. С размаху прыгнув в кресло вперед лицом, сев на колени, он закусил зубами плюшевую обивку и закричал. Ткань отчасти приглушила крик, но оттого он звучал еще более жутко, напоминая низкий рев – точь-в-точь такой же, что издал бы и раненый зверь.

Вопль донесся и до людской, и до гостиной. И там, и там собравшиеся подняли вверх глаза, и сокрушенно качая головами, дали ему оценку:

– Васька-гадник то слышь, как скулит… Совесть, видать, заела – с барыней-то не простился.

– Эх, как Василий Сергеевич по матушке-то убивается…

Лишь Софийский сделал вид, что ничего не услышал.

***

К вечеру управа наполнилась голосами. Громадина околоточный привел хмельного ремесленника, мастера по скобяным товарам. По разговору Чувашевский понял, что тот на спор залез принародно в чужой двор и пытался похитить свинью.

– Ей-богу не я! Да на что мне какая-то порося? Все Федьки-плотника наветы, – бурно жестикулируя, божился грабитель.

– Побойся бога: своими ж глазами видел, с поличным тебя взял.

– Это бесовские мороки! Примерещилось, чай!

– Опился на погребении, вот и буянит, – заметил околоточный, что дежурил в управе с самого утра.

Чувашевский смеялся, но иные постояльцы веселого настроя не разделяли. Маленький иноверец с косой по-прежнему лежал, сжавшись в клубок – казалось, что за день он так и не сменил свое положение. Женщина вполголоса молилась, прикрыв глаза.

– Боязно, небось: как-никак, завтра повесят, – вновь высказался собеседник.

Чувашевский сочувственно вздохнул.

Вскоре заглянул и фельдшер. Не без удовольствия осмотрев раны учителя, он отметил, что уже совсем скоро освободит своего пленника, позволив воротиться домой. Чувашевский желал этого прямо сейчас, а не в будущем, потому особой радости не выразил.

– Ну, полагаю, сегодня вы справитесь и без моего общества. Ежели вдруг что, тотчас просите околоточных сходить за мною, я им о том сообщу…

– А как же письмо? – обиженно спросил Чувашевский.

Уже несколько дней учителю не давала покоя мысль, что он так и не ответил на весточку брата. Ему хотелось нынче же исправиться, однако, несмотря на быстроту чудесного исцеления, он все же пока не имел возможности писать послание собственноручно. Учитель подступал с просьбой к фельдшеру, но тот все отнекивался, ссылаясь на занятость, и предлагал выслать телеграмму. Но Чувашевскому не импонировал пустой стиль подобного быстрого ответа, и он продолжал настаивать на своем. И никакие уговоры, что адресат в любом случае не получит письма ранее, чем через несколько месяцев, не возымели ни малейшего действия.

Фельдшер, уж было намерившийся уходить, сдался.

– Ну ладно, воля ваша. Давайте писать. Однако же перейдем в кабинет помощника: там не пахнет, есть стол, да и не потревожат.

Взяв ковыляющего Чувашевского под руку, фельдшер провел его и усадил на посетительский стул.

– Дите сгубили, и меня ни про что сгубят, – вдруг отчетливо и горестно сказала женщина за тонкой перегородкой, прервав молитвы.

Фельдшер разложил бумаги, достал перо с чернильницей, отмечая вслух, что используются они не столь часто, как следовало бы представить.

– Что писать станем?

Чувашевский задумался. Отчего-то ранее он не подумал, что понадобится посвятить фельдшера в детали личной жизни, и теперь смутился.

– Так что же?

Сглотнув, учитель начал:

– Дорогой брат… Сердечно и от всей души поздравляю тебя с радостным событием. Полагаю, что с любезной супругой твоя семейная жизнь станет складываться успешно и душевно.

– Не так быстро: я совершенно не успеваю.

– Прости, что отвечаю тебе с опозданием. Некоторое время назад я, простудившись в нынешнюю стужу, немного занедужил. Однако сейчас уже совершенно здоров, так что ты можешь быть спокоен на сей счет…

За перегородкой громко – но, как подумалось Чувашевскому, радостно – вскрикнула женщина. Ей вторил счастливый детский визг.