Что скрывает снег

– Да пальцем не тронули, господин доктор! Вот ей богу! Все с ней было хорошо, и тут вдруг – как заголосит ни с того, ни с сего.

– Ясно… А чего за мной-то послали? Чего ваш доктор ее не лечит?

– Так занят он больно.

– Ну да, ну да… Он-то занят, а я, вестимо, свободен… Лечебница до верху, и даже сестры – и той нет. Сыщите мне новую сестру, служивые?

– Да откуда ей зимой в городе взяться?

– То-то же… Эх. Ну, что время терять: грузите в тачанку, да повезли, – большой дядя обернулся к волосатому мальчику. – Гидка, что ты тут до сей поры делаешь? Отчего вы его не отпустите?

Тот что-то довольно проворковал в ответ на своем гортанном наречии.

– Отпустили – так не идет же. И куда нам его девать – силой в лес вести? Раз так хочет, пусть сидит, чего уж… Или, может, вы с собой возьмете?

– И то верно: нанаи люди непростые. Пойдешь со мной, Гидка? Ну, как знаешь.

Стонущую Павлину быстро уложили на тележку и выкатили на улицу. Ее повезли люди в форме, а Варю большой человек посадил к себе на плечо и так и понес. Дивно! Словно весь город враз оказался у нее под ногами.

Они двинулись в сторону уже знакомого Варе дома большого дяди.

***

Лечебница и впрямь трещала, грозя разойтись.

Гвалт, крики, смех и стоны, взгляды любопытных за пеструю занавеску, скрывавшую Миллера – все это ни в какой степени не помогало выздоровлению.

Едва приходя в себя, архитектор каждый раз звал доктора и требовал морфию.

Лекарство смывало сознание, боль уходила и он засыпал. Но даже в мире грез преследовало видение: дочь, неестественно бледная, осунувшаяся, худая, со страхом и сожалением смотрела на него, склонившись над постелью.

– Шурочка!

Но видение исчезало, сменяясь то мощной спиной доктора, то – неожиданно – малознакомым, но легко узнаваемым лицом генерал-губернаторского сына.

Вот и сейчас, едва очнувшись, Миллер вновь позвал доктора – однако на сей раз Черноконь отчего-то не спешил отозваться. Рука, между тем, накалялась, как подкова в пламени кузнеца.

– Доктор! Подойдите же! – жалобно закричал Миллер.

Занавеска приоткрылась, мелькнула чья-то взлохмаченная голова.

– Нету доктора. К больному давеча пошел. Сами ждем.

Архитектор замолчал, но несколько минут спустя снова не выдержал:

– Доктор! Помогите же мне!

Занавеска вновь дрогнула. За ней показалась дочь. Полагая, что перед ним очередное видение, Миллер молчал. Однако, прижав на миг руки к лицу, девушка подошла к постели, встала на колени и принялась, плача, целовать уцелевшую руку.

– Папенька! Мой несчастный папенька!

Несмотря на то, что ощущения были вполне отчетливы, Миллер не мог до конца поверить в их реальность.

– Ты исчезла… Тебя тут нет, – наконец, шепнул архитектор. Он и перекрестился бы, но не мог – морок крепко держал его пальцы в своих.

– Я здесь, папенька! Я все время провела здесь, с тех пор, как ушла!

– Но… почему?

Шурочка низко опустила голову, уткнувшись лбом в бортик кровати.

– Мне так стыдно, папа.

Миллер коснулся ее волос – столь же мягких, льняных, как и в детстве.

– Я знаю, что произошло… Тот негодяй, с которым ты встречалась. Он покончил с собой, прежде, чем жениться на тебе – хотя когда-то сам так страстно просил у меня твоей руки. И теперь ты ждешь незаконное дитя. Но почему ты мне сразу не призналась? Отчего не сказала, что хочешь выйти за него? Тогда бы вся эта история попросту не состоялась.

Шурочка внимательно слушала. Ее лицо подергивалось, наполненные слезами глаза округлились от удивления.

– Конечно, он не стал бы той партией, что я мог для тебя желать. Но юность, чувства… Я все понимаю. Однако, не тревожься, Шура. Хоть ты и запятнала себя позором, я все тебе прощаю. Главное, что ты жива, тебя не похитили. Все же остальное мы как-нибудь поправим. Дорогое мое дитя…

– Дорогой мой папенька! – уткнувшись в подушку Миллера, Александра зарыдала в голос.

Даже боль отступила под натиском чувств.

– Не плачь, моя хорошая… Моя девочка… Все будет хорошо, вот увидишь, – тихо сказал архитектор, вызвав новые спазмы рыданий.

– Папенька! Все совсем не так, как ты думаешь, все гораздо, гораздо хуже! – наконец, подняв голову и всхлипывая, сказала дочь. – Узнав правду, ты никогда меня не простишь… Не назовешь своей девочкой…

– Назову, будь уверена…

– Нет, не говори так! Ты ведь даже не догадываешься! Я ушла от тебя, рассчитывая, что доктор сможет тайком довести меня до дальней станции, откуда и зимой ходит рабочий состав. Я думала, что смогу добраться до Петербурга, и уже потом когда-нибудь написать тебе обо всем… Но доктор уехал в ту ночь прививать оспу, и я осталась здесь.

– Но зачем же тебе столь срочно понадобилось в столицу, дочка? По лету мы могли бы отправиться туда вместе…

– Я намеревалась пойти в Калинкинскую лечебницу, папа.

Миллер не мог поверить.

– Что? Но зачем?

– Затем, что я, папа, больна французской болезнью… Да, у меня люэс! И я была права – знала, что такого ты точно не простишь!

Миллер сглотнул и перевел взгляд в беленый потолок.

Он, несомненно, еще много раз подумает о своих упущениях в воспитании дочери, но не теперь. Сейчас слишком больно.

– Ты сильно похудела, Шура… Так, значит, ты не в положении?