Докуривая на дворе самокрутку, уставший от суматохи Деникин вспомнил и о Чувашевском. Учитель, по вполне понятным причинам, не присутствовал сейчас в толпе. Он, столь счастливо спасенный приводом Василия, обходил управу десятой дорогой… Если и вовсе не ослушался и тайком не сбежал из города.
– Смотрите, Чувашевский, за околицу – ни шагу. Даже за хворостом в лес не ходите.
– Да на что мне хворост? Печи топит прислуга домовладелицы. Не пойду.
Ежечасно занятый Василием, Деникин до сих пор не довел признания учителя до генерал-губернатора. Тот, однако, несмотря на личную драму, не забывал о «снежных убийствах» и продолжал справляться о делах и полицмейстера, и инженера, и священника.
Они же по какой-то причине вдруг стали сильно волновать и Романова. Или, быть может, то был лишь предлог, чтобы утолить любопытство и поближе взглянуть, как содержится редкий арестант.
Деникин вернулся в управу и, зажав уши, чтобы не слышать гвалта, принялся рассматривать обстоятельные записи Ершова. Сам околоточный как раз куда-то отлучился – редкий миг.
Описания, моментами напоминавшие дневник, а не служебные заметки, порядком забавляли помощника полицмейстера.
Для чего он все это описал? Смеясь, Деникин с большим трудом заставил себя отвлечься на те записи, которые и искал.
За чтением время прошло незаметно.
– Не пора ли выводить, вашеродие? Уж за полдень, – предупредительно стукнув в перегородку, заглянул Петр.
– Ершов не вернулся?
– Нет-с. Не видал.
Скорее бы все это тягостное и шумное событие подошло к концу.
Сомов, стоявший у двери кабинета полицмейстера, отпер замок и отошел в сторону.
Первым вошел Петр – не из уважения, а чтобы отразить возможное нападение, за ним – Деникин.
Помещение было совершенно разгромлено. Стулья сломаны, ящики и полки сброшены, вазы разбиты. На обивке стола расплылись чернила. Василий даже сдернул занавеску и изодрал на куски. Изорвал он и почти все бумаги, и теперь сидел на полу, прижав лоб к подтянутым вверх коленям.
Деникин брезгливо приподнял попорченный лист с грифом генерал-губернатора.
– А если там что важное?
Если бы Ершов находился рядом, он бы не преминул полюбопытствовать: «С каких это пор вас волнуют нужные бумаги?» Впрочем, не смолчал и Петр:
– Это вряд ли. Он все дельное либо отдавал дядьке Мишаю, либо сам в бардак свозил.
– Откуда ты знаешь?
– Он сам про то его превосходству говорил. Господин полицмейстер к нам часто хаживал.
– Это же государственные бумаги!
– Так либо не так, говорю, что ведаю. Вставай, барин, пора идти.
Василий уперся, вцепился в пол. Однако Петру – сноровки не занимать, он легко оторвал худощавого юношу и приподнял в воздух, держа за пояс.
– Как ты смеешь меня касаться, черное отрепье! – голос Софийского охрип от постоянных криков и слез. – Пес! Паршивый пес!
– Тихо, барин. Хоть смертушку-то прими достойно… Изволь решать – сам пойдешь или мне тебя донести.
– Я пойду.
– Ну, иди… А коли что – догоню, ты знаешь.
– Будь ты проклят, душегуб.
Василий вышел из кабинета. Нанай поднялся с пола и бросился к нему. По щекам Василия потекли слезы – он попытался обнять мальчишку. Деникин отвернулся в отвращении, ожидая мерзкой сцены. Однако нанай сердито увернулся, оттолкнул руки Софийского, и продолжил быстро говорить, грозя маленьким кулаком.
– Дерзкий малый! Кажись что требует? – заметил Сомов.
Петр схватил мальчишку и отбросил в кабинет полицмейстера. Дверь запирать не стали, и нанай тут же выскользнул на волю. Однако теперь он держался в стороне.
Вышли на двор.
– Его превосходства не будет! – крикнул толпе Петр, которому приносили вести солдаты из резиденции, и тихо добавил: – Сказал – много чести…
Протиснувшись через толпу, к Деникину пробрался Ершов.
– Ну наконец-то, – прошипел помощник полицмейстера. – Не больно годное время вы выбрали для развлечений…
– Я позже все объясню…
Взяв Василия под руки, двое околоточных повели его на конюшню. За ними пошли Деникин с Ершовым, Петр и несколько солдат.
Толпа единой массой, копошась, двинулась следом. Ее отдельные части наползали друг на друга, оттесняя и отталкивая, чтобы лучше видеть.
Петр поднял Василия и поставил на бочку, придерживая за ноги. Сомов, приподнявшись, накинул веревку.
Софийский всхлипывал, совсем по-детски.