Что скрывает снег

К чему столь долгое отлагательство? Отчего не выполнить наказание тотчас же, не столь сильно афишируя? Впрочем, эти вопросы имели риторический характер: генерал-губернатор явно намеревался провести публичную казнь, как в старые добрые времена.

На суде – тоже собравшем едва не весь город – он заявил, что не намерен, невзирая ни на какие родственные и иные отношения, ни на шаг отступать от буквы Уложений. Если там сказано, что негодяй, покусившийся на жизнь слуги государева, должен быть повешен – значит, он будет повешен. Однако в дальнейшем генерал легко забыл об Уложениях, ныне твердо запрещавших подвергать казни на людях.

Не полагал Деникин необходимым и содержание молодого Софийского при управе. Петр смог бы сторожить его не хуже и запертым в резиденции… Но в таком случае не создалась бы шумиха.

Впрочем, Василия не повели и в общий барак, где держали ждущих ссылки городских убийц и разбойников. Несмотря на то, что генерал-губернатор пожелал бы поступить именно таким образом, большинство полицейских сошлось во мнении, что это уже чересчур.

– Негоже ему с простыми в бараке, как обычному мужику, чтобы за ровню держали. Дворянского сословия ведь! А что, ежели местные с того станут и на других господ глядеть вовсе без почтения? И без того ведь одни каторжники, понимания в них мало. Вот тогда городские жалобы начнут носить бочками – а мы пустых хлопот не оберемся, – рассудительно заметил Сомов, и Деникин согласился.

По той же самой причине, что не допускала помещения Василия в бараке, не имелось возможности держать его в кандалах в общей или на конюшне, где так часто квартировали прочие временные гости. Оставался лишь один вариант – запиравшийся на замок кабинет полицмейстера.

Наглухо заколотив снаружи окно досками, молодого Софийского поместили дожидаться печальной участи.

С той поры пришлось немало пожалеть об этом решении.

Василий вел себя куда беспокойнее самого отъявленного дебошира-золотаря или беглого каторжника старой закалки. Он рыдал в голос, разбрасывал и ломал мебель… То проклинал своего отца и сыпал угрозами в адрес служителей управы, то просил прощения и начинал нараспев молиться.

Намедни Василий, причитая и каясь, стал просить, чтобы ему привели священника.

– Неужто запамятовал, что нет его у нас больше? – удивились околоточные, но просьбу исполнили, как могли – тотчас едва ли не волоком привели дьякона, жаловавшегося на крайнюю занятость.

Однако Софийский его прогнал, потешаясь.

– Кого вы привели? Какой из него батюшка? Он же шут, даже молитв, и то не знает.

Еду преступнику каждый день носили из трактира, порядком поистратившись. Но, случалось, что и не угождали, и Василий размазывал весьма лакомые расстегаи да студни по полу.

– Ишь бесится, нечистая сила. Поди надеялся, что все с рук сойдет. Не ждал такого от батьки-то, – оправдывал арестанта, выходя от него, злой, как черт, Епифанов.

Забота о Софийском стала для него истинной пыткой, отнимавшей немало воли – уж очень хотелось успокоить шумного гостя привычной методой.

– Да что там, кто мог ожидать? – отзывались околоточные.

Петр, хоть и неотступно находился в управе, как сторожевой пес, но забот о Василии не касался и даже бесед с ним не вел. К молодому барину он относился с очевидной неприязнью и даже презрением, чего не пытался скрывать – что уж точно не подобало простому солдату. Иногда Петр выходил на двор – перекинуться словом с околоточными да двумя людьми генерала, стоявшими на воротах. Порой Деникин замечал, что солдаты на дворе прикладывались к бутылке. Однако внутри управы Петр вел себя, к счастью, вполне спокойно и очень тихо.

Тем не менее, присутствие ординарца лишало покоя не только полицейских, но и просителей. Деникину казалось, что с появлением Петра их стало гораздо меньше. Впрочем, они, возможно, просто, как и все, отложили свои хлопоты и примкнули к ожидавшим на улице.

Бессменную компанию Петру создавал и нанайка. Несмотря на месяцы, проведенные под одной крышей, нынче они держались так, будто вовсе и не были знакомы.

В самом начале своего поста Петр, увидев мальчишку, спешившего, очевидно, встретиться с Василием, тут же схватил его за косу и рывком подтянул к себе.

– Только воротимся домой, Гидка, уж там его превосходство с тебя шкуру спустит.

Однако вмешался Ершов, причем вполне уверенно. Деникин сомневался, что смог бы сам столь резко обратиться к генеральскому опричнику, глядя прямо в мертвые глаза:

– Солдат, если ты продолжишь дебоширить в управе, тебе придется все время стоять на улице. Пусти этого человека, и не тронь более.

Угрюмый Петр послушался, пробурчав:

– Да и бес с ним. Велика охота… Нового привезу по весне.

С тех пор меж ними воцарился покой. Ординарец молчал, нанай же сидел у двери и почти непрестанно что-то лопотал. По началу – дружелюбно, но со временем все более сердито, хмурясь и даже сотрясая кулачками. На влюбленного он не особо походил.

Василий требовал впустить наная, и один из околоточных робко поддержал эту просьбу:

– Может, дать им… проститься-то? А, Дмитрий Николаич?

– Фу! Что только у тебя в голове, Щедрин?!