Что такое интеллектуальная история?

Многие из лучших интеллектуальных историков утверждают, что критический и научный подходы несовместимы. Если интеллектуальный историк сталкивается с тошнотворным утверждением или идеей, высказанными автором иной эпохи, он не обязан выступать с осуждением. Главное – понять, как автору удалось протащить эту идею и почему в контексте той эпохи подобные высказывания были допустимы. Так мы получаем более комплексное представление о том, что тогда происходило, и начинаем понимать, что некое суждение, каким бы тошнотворным оно нам ни казалось, в свое время было вполне нормальным. Впрочем, полностью избежать оценочного отношения к текстам нельзя, по крайней мере вот в каком смысле. Интеллектуальные историки правы, когда возмущаются поверхностно-критическим прочтением текстов прошлых эпох. Нас окружают суждения, почерпнутые из исторических произведений, и с ними приходится считаться. И совершенно бесполезно пытаться поставить мыслителей и деятелей прошлого к стенке, состоящей из нынешних моральных ценностей, и расстреливать их за то, что они не похожи на нас. Возвращаясь к метафоре Джона Барроу, можно сказать, что интеллектуальные историки заменяют такую практику подслушиванием разговоров, которые ведутся чужаками, попытками увидеть вещи с давно забытой точки зрения, переводом на более понятный язык трудных для понимания идей, проникнуть в суть которых читатели без посторонней помощи не способны.

В настоящее время позиции интеллектуальной истории исключительно сильны. Интеллектуальных историков можно найти во всех ведущих университетах по всему миру на множестве гуманитарных факультетов. Это обстоятельство привело к дискуссии о том, как заниматься интеллектуальной историей в глобальную эпоху, и, в частности, о взаимоотношениях между интеллектуальной историей и глобальной историей. Дэвид Армитедж указывает, что интеллектуальная история обладает всем необходимым, чтобы интерпретировать самые разные идеи, сформулированные в самые разные эпохи и внутри самых разных культур, и предлагает для описания подобной работы термин «история в идеях». Армитедж подчеркивает ошибочность представлений о том, что интеллектуальные историки рассматривают только отдельные идеологические эпизоды в узком и четко ограниченном контексте, поскольку на самом деле интеллектуальных историков всегда интересовали долгосрочные изменения[170]. Впрочем, в некоторых отношениях идея глобальности входит в противоречие с интеллектуально-историческими исследованиями. В наши дни интеллектуальные историки сплошь и рядом занимаются восстановлением локальных контекстов и поиском материалов, утраченных из-за доминирования национальных подходов. И акцент на глобальных перспективах может оказаться еще большим преступлением, поскольку локальное и частное неизбежно будет вызывать ощущение возросшей исторической дистанции. Кроме того, выделять что-то в качестве объекта глобальной истории – занятие сомнительное, поскольку с точки зрения интеллектуальной истории глобальным может быть все что угодно. Таким образом, смотреть на что-то с глобальной точки зрения означает утверждать, что один объект имеет глобальное значение, а другой – нет. Как указывают Сэмюэл Мойн и Эндрю Сартори, опасность здесь состоит в том, что мы вновь провозглашаем господство западных либеральных идей и ошибочно пересаживаем их на чуждую им почву[171]. В то же время, как подчеркивается в сборнике «Глобальная интеллектуальная история», вышедшем под редакцией Мойна и Сартори, интеллектуальная история помогает проследить процесс миграции идей и ареал их распространения, а также изучать неизбежную их трансформацию при пересечении границ между странами и культурами. Нельзя допустить, чтобы итогом стало возвращение к изучению «вершин духа» и пренебрежению к происходящему у их подножия из-за сосредоточенности на фигурах с глобальной репутацией (что бы это ни значило). Ученым, избежавшим этих грехов и написавшим работы, которые можно назвать образцовыми для интеллектуальных историков, интересующихся глобальными идеями, является Джон Покок. В его книгах из серии «Варварство и религия» («Barbarism and Religion») рассказывается о распространении идей в Римской империи и об их истории после ее падения, включая их перемещение по просторам гигантской Евразии и их использование в атлантическом мире и в странах, составлявших Британскую империю в конце XVIII в.