Что такое историческая социология?

Экономист Саймон Кузнец (Kuznets, 1955) утверждал, что в первое время индустриализация и переселение в города увеличивали относительное неравенство: владельцы фабрик получали выгоду от тех низких заработных плат, которые они могли платить прибывающим в города крестьянам, притом что цены на продовольствие и доходы от ведения сельского хозяйства оставались низкими, так как механизация увеличила предложение продовольствия. В дальнейшем неравенство уменьшалось по мере сокращения числа крестьян, готовых мигрировать в города и сбивать существующие зарплаты рабочих. Проблема теории Кузнеца схожа с тем, за что критиковалась теория модернизации (с этой критикой мы встречались во второй главе): обе теории предлагают один-единственный путь развития и неспособны описать и объяснить — в силу того, что они ее и не признают, — возможность иных исходов. Эти модели отличаются лишь скоростью перехода. По мнению Кузнеца, странам с высоким уровнем неравенства еще только предстоит миновать пик миграции из сельской местности. Его модель не способна объяснить причины увеличения неравенства в промышленно развитых странах, наподобие того, что имеет место в США с 1980-х годов.

Один из способов проникнуть в тот действительный механизм, который генерирует и изменяет неравенство внутри средних классов и относительно элит, состоит в исследовании моментов фундаментальной трансформации. Именно этим занималась Эмай, изучая (неудавшийся) переход к капитализму, и Шанин, изучая переход к социализму. Другим таким же моментом является конец государственного социализма и переход к различным формам рыночного капитализма в Восточной Европе после 1989 года. Плодотворный подход к объяснению изменений в социальных системах и их воздействия на неравенство демонстрируют Иван Селеньи и его соавторы (Eyal, Szelenyi, and Townsley, 1998; King and Szelenyi, 2004).

Селеньи и его коллег интересует объяснение мобильности: они хотят проследить, как в 1980-х и 1990-х годах разные восточноевропейские элиты обретали или теряли доход и социальное положение — как до, так и после смены режима. Также они хотят объяснить, почему внутри каждой страны у одних элит дела шли лучше, чем у других, и соответствующие различия между странами. Как они собирали необходимые данные и строили объяснения?

Во-первых, они составили три списка элит в каждой восточноевропейской стране за годы до и после 1989 года. Один список — это номенклатура периода до 1989 года, люди, занимавшие посты в правительственных структурах или на государственных предприятиях, которые находились на таком высоком уровне, что для занятия этих постов они нуждались в одобрении «одного из органов Центрального комитета Коммунистической партии» (Eyal, Szelenyi, and Townsley, 1998, p. 201). Второй список — это «культурные и политические элиты» в 1993 году. Это люди, занимавшие высокие посты в посткоммунистических правительствах. Третий список — это экономические элиты, в 1993 году генеральные директора 3000 крупнейших предприятий каждой страны.

Эти списки позволяют Селеньи и соавторам проследить, что произошло с элитами коммунистической эпохи. Сохранили ли они свои посты в новых правительствах и на приватизированных предприятиях или стали членами среднего класса? Второй и третий списки используются для установления характеристик тех, кто поднялся до позиций элиты после 1989 года. Затем Селеньи и соавторы провели опросы по выборкам из всех трех списков.

Эти списки и опросы придают эмпирическую строгость анализу перехода в каждой стране, проведенному Селеньи с соавторами. Они позволяют специфицировать характеристики тех людей, которые возвышались и падали, перемещаясь между средним классом и элитой в каждой стране. Они могли бы воспользоваться этими данными для построения модели достижения статуса, показывающей роль, которую играют образование, социальное происхождение, предыдущая работа, возраст, гендер, этническая принадлежность и другие факторы в детерминировании мобильности. Они и на самом деле приходят к выводу, что эти факторы имели значение для индивидов. Тем не менее характеристики, которые в одних странах способствовали вертикальной мобильности, в других выступали в качестве препятствий, и наоборот.

Как же Селеньи и его коллеги объясняют межстрановые различия в мобильности? Неотъемлемой составляющей своей модели они делают политические факторы, но делают это даже более тонким и изощренным образом, чем Стоун или Бирман и Дин, которых мы разобрали ранее в этой главе. Селеньи и соавторам необходима более комплексная модель, поскольку они пытаются объяснить различия в нескольких рассматриваемых случаях, тогда как Стоун и Бирман и Дин исследовали только одну Англию. Как бы то ни было, изощренность Селеньи — это больше, чем просто освещение различий среди нескольких случаев; он выявляет причинное взаимодействие между амбициями и идеологиями отдельных членов элиты, с одной стороны, и политическими событиями, подорвавшими государственный социализм и сформировавшими облик новых режимов, — с другой.