Чтоб никогда не наступала полночь

Звучный, напевный голос священника омывал Девена волнами и уносился прочь, исчезал, затихал под высокими готическими сводами собора. Спустя недолгое время тело было помещено в склеп, а склеп – вновь затворен.

Тело… Не раз и не два Девен видел смерть, но никогда еще ему не бывало столь трудно связать в уме живого человека с безжизненной плотью, оставленной им на земле.

Он просто не мог поверить, что Уолсингем мертв.

Священник произнес благословение, скорбящие один за другим потянулись к выходу, и только Девен словно бы врос в землю, не сводя глаз с резного камня склепа.

«Господин секретарь, господин секретарь, – в унынии думал он. – Что же мне теперь делать?»

Акт третий

О небеса, зачем вы ночь создали?

Ведь днем свершился б этот грех едва ли.

Томас Кид.

«Испанская трагедия»[23]

Пляс их затейлив: в танце они то сходятся вместе, то расходятся вновь, юбки и длинные рукава покачиваются в контрапункт их шагам. Но его уши не слышат ни музыки, ни их веселого смеха. В его мире царит безмолвие. На его взгляд, все вокруг – призраки: танцуют они под землей, а значит, в царстве мертвых, а мертвые не имеют голоса и не способны говорить. Помнится, Эней поил духов кровью, и Одиссей – тоже, но здесь подобных героев нет, стало быть, нет и крови, чтоб вновь пробудить к жизни голоса умерших.

С этими мыслями он стоит, привалившись спиною к колонне, а прочие духи таращатся на него. Впрочем, нет, не духи. Теперь он припоминает – все они живы. Живы и говорят, только он не может их слышать. Вокруг только шепот – призрачный, нереальный.

Все в недоумении: отчего он не разговаривает с ними? Да, именно так делают живые – говорят, беседуют, подтверждают свое бытие словом. Но если Тиресий был слеп, то человек, носящий его имя, нем. Не может, не смеет заговорить.

Челюсти его стиснуты накрепко, до боли в зубах. Слова бьются в груди, точно птицы в неволе, в отчаянии, в ужасе рвутся наружу, но он держит их в себе, и за то они терзают его когтями да клювами, и кровь его струится из тысячи незримых ран. Но нет, говорить он не может. Если он подаст голос, если издаст хоть звук…

«Вы настоящие?» Вот что он хочет знать – отчаянно, больше всего на свете. Если они настоящие… если бы убедиться в этом, возможно, ему и хватило бы храбрости…

Нет. Храбрости в нем ни на грош. Храбрость его мертва, сломлена пытками этого места. Слишком уж много он видел – того, что придет, или того, что пришло, или того, что может прийти, или того, чему не бывать вовеки. Разницы он больше не чувствует. Если есть разница, значит, выбранные им решения чего-то стоят. В том числе и ошибочные – ведь ошибаться свойственно каждому.

Огонь. Повсюду вокруг – лишь огонь, пепел и кровь. Танцоры исчезают. Рушатся стены, камень дробится в пыль, небо идет на битву с землей. Он крепче и крепче зажимает руками глаза и уши, бьется всем телом о твердь колонны… Что это? Он вскрикнул?! Когти страха вцепляются в горло. Ни звука. Ни звука. Все беды, все зло – от слов; зла не приносят лишь речи, где нет ни единого слова.

Со всех сторон на него таращат глаза, смеются, но он ничего не слышит.

Безмолвие душит. Может, заговорить, и делу конец?

Но нет. Он не может. Ему не хватает сил. Слишком уж много утрачено. Тот, кто ему нужен, ушел, ушел безвозвратно. Он одинок, нем, лишен воли к действию.

Об этом она позаботилась.

Свернувшись, сжавшись в комок на каменном полу, не зная, где улегся, и не заботясь об этом, он стискивает дрожащими пальцами горло. Птицы рвутся на волю, стремятся в полет. Но он должен держать их внутри, взаперти – там, где они не причинят зла никому, кроме него самого.

Разумеется, все это ненастоящее. Однако грезы тоже могут убивать.

Лондонский Тауэр,

9 апреля 1590 г.

Яркий свет отзывался резью в глазах, но Луна не желала выказывать муки.

– Тиресий. Провидец. Прорицатель королевы. Не велите ли вы ему…

Нет. Какое там «велите» – требовать подобных вещей она больше не вправе.

– Не попросите ли вы его заглянуть ко мне?

Ответом ей был грубый хохот. Голос сэра Кентигерна Нельта рокотал на октаву ниже баса сестры, а звучал вдвое отвратительнее. Под стать голосу был и хозяин – от грубо вытесанного лица и вплоть до жестокого нрава. Быть может, он даже не удосуживался передавать ее просьбы по адресу, однако иного выхода у Луны не имелось.

Первым из адресатов был Видар. Да, она уже в долгу перед ним, но ради того, чтоб выбраться из этой темницы, посулила бы и большее. Впрочем, он не пришел. Не пришла и леди Нианна, чему Луна ничуть не удивилась. Еще она состояла в неплохих отношениях с прежним валлийским послом, буганом[24] по имени Дриз Амсерн, но Тилвит Тег[25], не желая, чтоб кто-либо подвергался разлагающему влиянию Халцедонового Двора слишком уж долго, меняли послов регулярно. В свой черед отбыл восвояси и Амсерн. Ну, а сестры Медовар попросту не имели никакого политического веса и ничем не могли бы помочь.

Королевский провидец был последним, кто пришел Луне на ум.