Чудесники

— Ты никому не рассказывай. Будто ничего и не было. Понятно? Очень нам стыдно будет, что мы, как простаки, попались…

Утром у отца едва хватило сил, чтоб подняться и выбраться из избы на завалинку.

И только он сел на завалинке, и только тетя Настя подала ему испить кваску в большой деревянной кружке, как из переулка показался Трифон Чашкин. Завидев отца, он вытаращил глаза и воскликнул не то с радостью, не то с удивлением:

— Жив, Иван Данилыч?

— А чего же мне делается? Прохлаждаюсь, — сверкнул потемневшими глазами отец.

— Да ведь какое твое здоровьишко: кругом раненный, подстреленный, на работе отравленный, бодришься только! Дух в тебе гордый, — сказал кулак, поглаживая медно-красную густую бороду. — Тебе бы, Иван Данилыч, на курорт, в Крым-Кавказ. К докторам ближе. А у нас в деревне чего хорошего? Тараканы да квас с редькой…

Спор продолжается…

Отец молча отхлебывал из кружки, поглядывая на кулака исподлобья, — к чему он клонит?

— Вижу, нездоров ты, Иван Данилыч, зря ты с плугом-то утруждался. На дураков работал. Нешто они оценят? Тебя же и засмеют. Ишь, мол, городской перед деревенскими вину искупает…

— Какую вину? — насторожился отец.

— А такую, что и прежде и теперь город деревню обманывает. На все сам цену назначает — и на свой товар и на наш хлеб…

— А ты как бы хотел?

— Мой хлеб — моя цена. Хочу — назначу рупь, а хочу — два, мое дело…

— А если мы тебе два-то не дадим?

— А и не надо. Пустите меня торговать вольно, я немцам и дороже продам, у меня заграница возьмет…

Отец, отставив кружку, даже свистнул.

— Никита, — кликнул он брата, — ты слыхал, чего Трифон требует? Самостоятельных сношений с заграницей, власть над властью… Вот вы его как тут распустили!

— Зря ты к брательнику адресуешься, — усмехнулся кулак, — хлеб-то у меня, а не у Никитки… У них, у таких, только себе на прокорм, и то с нехваткой…

На этот разговор подошли соседи.

— Вот и я говорю, не будет у вас силы, пока нет артели! — обратился отец к односельчанам. — Слыхали, как Трифон заговорил?

— А чего, я хоть самому Калинину, хоть Ленину — бросайте, мол, вы эту политику, с беднотой нянчиться. Давайте-ка курс на нашего брата, на самостоятельного мужика…

— На кулака! — выкрикнул кто-то.

— Ну как хочешь называй, хоть горшком, а вот советской-то власти хлебушко нужно, а он у нашего брата!

— Ну, а если советская власть от своей политики не отступится, будет за бедняка, за середняка?

— А я тогда ей хлеба не дам, вот что! — отрезал Трифон и, махнув рукой, ушел.

— И не даст, в землю зароет, — сказал дядя Никита.

— Слыхали, товарищи? — даже потемнел от гнева отец. — Значит, тут дело не в цене. Кулак своим хлебом хочет делать политику! Вот оно что в деревне-то делается!..

И опять пошел спор-разговор, не совсем мне тогда понятный.

Трудно одному, трудно…

Несколько дней я не отходил от отца, он с трудом добирался до завалинки. Его попарили в бане, похлестали в горячем пару веником, обмакивая веник в квас. Намочили спину тертым хреном. На ночь накрывали всеми шубами, какие только были в доме, уложив на теплую печку. Но все эти домашние средства не очень помогали.

Страшные синяки, ссадины и кровоподтеки не проходили. Было удивительно, как отец терпит, выходит на завалинку, разговаривает с мужиками и находит в себе силы не показать и виду кулакам, что он сломлен или напуган.

Но, слыша, как он стонет по ночам, я не спал, тревожился и все порывался уговорить отца ехать скорей домой. До конца отпуска все равно уже оставалось немного. Склонялся к этому и дядя Никита.

— К докторам бы тебе, — уговаривал он брата, поглаживая бороду, — давай в больницу свезу.

— Ничего, обойдусь, — отвечал отец, — чего зря лошадь гонять.

Он был зол и несговорчив. Сердился:

— Чего ты около меня торчишь неотступно? Почему ребят оставил? Разве можно без товарищей? Вот заведешь здесь пионерский отряд, тогда и уедем! Беги, действуй!

…Меня с новой силой охватила мечта увидеть на деревенских ребятах красные галстуки, пройти по сельской улице во главе отряда, шагающего в ногу, назло всем кулакам и их отродью!

Я вспомнил свой родной отряд, веселых, дружных ребят, вожатого Петю, которого так любил, и стало ужасно грустно.

Захотелось вот сейчас, немедленно, на крыльях перенестись на берег Москвы-реки, где на опушке старинного парка раскинулся полотняный лагерь. Там весело дымит военная походная кухня — подарок пионерам от самого Буденного — и вкусно пахнет красноармейским борщом, который научились варить сами ребята.

Появиться и стать в строй на линейку под мелодичные звуки горна и отрапортовать вожатому:

«Пионер Гладышев явился!»

А потом у костра рассказать обо всем, что приключилось в деревушке Лыковке, когда я хотел организовать отряд сельских пионеров. И что произошло с отцом при попытке помочь крестьянам коллективно трудиться… Рассказать обо всех своих бедах и сомнениях и попросить помощи.

Конечно, Петя собрал бы совет отряда. И решили бы звеньевые призвать отряд помочь пионеру и его отцу.