Чудо

Во-первых, должен сказать, что Анна О’Доннелл – исключительная девица. Несмотря на то что она получила лишь неполное образование в сельской национальной школе под началом учителя, вынужденного подрабатывать мощением улиц, мисс О’Доннелл выражает свои мысли с благодушием, достоинством и искренностью. Она известна своей религиозностью, но также проявляет глубокое понимание природы и сострадание, удивительное в столь юном существе. Один египетский мудрец написал пять тысячелетий тому назад: «Мудрые слова встречаются реже изумрудов, но иногда их произносят бедные рабыни».

Во-вторых, мне, как корреспонденту, довелось подвергнуть сомнению сведения о здоровье Анны О’Доннелл. Ее стойкий характер и сила духа могут скрывать правду, однако ее шаткая походка и напряженная поза, холодные распухшие пальцы, запавшие глаза и, более всего, дыхание с резким запахом, известным как «запах голода», свидетельствуют о недоедании.

Не предаваясь размышлениям о том, какие ухищрения были пущены в ход, чтобы сохранить Анне О’Доннелл жизнь на протяжении четырех месяцев до того, как восьмого августа началось наблюдение, можно – и нужно – сказать безо всяких экивоков, что девочка сейчас находится в смертельной опасности, и пусть ее сиделки опасаются.

Либ смяла листок в плотный ком и сжала в кулаке. Ох, как жгло каждое слово этой записки!

В ее записной книжке было так много предупреждающих знаков. Почему же она противилась очевидному выводу о том, что здоровье девочки ухудшается? Заносчивость, подумала Либ. Она твердо придерживалась собственного суждения, переоценивая свои познания. К тому же она принимала желаемое за действительное – ничуть не лучше того, что она наблюдала в семьях своих пациентов. Поскольку Либ хотела оградить девочку от вреда, она всю неделю потакала своим фантазиям о ночном кормлении во сне или необъяснимых силах сознания, поддерживающих девочку. Однако для постороннего наблюдателя, каким являлся Уильям Берн, было ясно как день, что Анна голодала.

Пусть сиделки опасаются.

Вина Либ должна была преисполнить ее благодарности к этому человеку. Так почему же, представляя себе его красивое лицо, она кипит от ярости?

Выдвинув из-под кровати ночной горшок, она извергла вареный окорок, съеденный на ужин.

Когда Либ добралась в тот вечер до хижины, солнце уже закатилось за горизонт и на небе светила полная белая луна, похожая на глобус.

Либ торопливо прошла мимо О’Доннеллов и Китти, которые сидели за чашками чая, кратко поздоровавшись с ними. Ей надо было предупредить монахиню. Либ пришло в голову, что доктору Макбрэрти, пожалуй, лучше услышать правду от сестры Майкл, если удастся уговорить монахиню воздействовать на него.

Едва ли не впервые Либ застала сестру милосердия сидящей на крае кровати, в которой, вытянувшись, лежала Анна. Девочка была настолько поглощена историей, которую рассказывала монахиня, что даже не взглянула на Либ.

– Ста лет от роду, и все время ужасно страдала, – говорила сестра Майкл. Ее взгляд скользнул по Либ, потом вернулся к Анне. – Женщина призналась на исповеди, что когда маленькой девочкой ходила на мессу, то, принимая причастие, не закрыла вовремя рот и облатка упала на пол. Ей стало так стыдно, что она никому не сказала и оставила облатку там.

Анна затаила дыхание.

Либ впервые видела свою напарницу такой говорливой.

– Знаешь, что он сделал, тот священник?

– Когда облатка выпала из ее рта? – спросила Анна.

– Нет, тот священник, перед которым исповедовалась столетняя старушка. Он вернулся в ту же церковь, и она была разрушена, – сказала сестра Майкл, – но прямо из разбитых плит пола рос цветущий куст. Священник поискал около корней, и что же он нашел? Ту самую гостию, и такую же свежую, как в день, когда она выпала изо рта девочки почти сто лет назад.

Анна удивленно охнула.