Чудо в перьях

– Значит, тогда сейчас моя очередь отрывок читать? – с последнего ряда прорычал огромный как кухонный буфет прозаик Андрей Блаженный, грузчик с элеватора. Про него рассказывали, что он мешки с зерном, каждый весом по пятьдесят килограммов, носил за двести метров по шесть штук. Двое подсобных работяг на него всё это накидывали и он трусцой убегал на другой конец хранилища. А по дороге что-то напевал ещё. И ведь такого «орла» не в цирк потянуло, где народ бы от его силы столбенел и ликовал. Нет, выбрал он самое лёгкое для отдыха на досуге. Ручку с пером и общие тетрадки, куда писал повести всякие.

– Давай, Андрюша, – махнул ему председатель. – Одна Завадская со стихами останется. И зашлём одобренные работы в печать прямо завтра. Пусть корректоры поработают, а через пару недель откроем во Дворце целинников выставку-распродажу «Зарайск – город писателей и поэтов».

Вышел Блаженный с общей тетрадью, которая в его похожей на лопату ладони смотрелась как автобусный проездной билет.

– «Колосись, блинчик!» называется моя повесть. Моё произведение – новое слово в мировой литературе. Все догнали мысль? – сказал он выразительно, после чего пивные бутылки в руках членов объединения вздрогнули и зазвенели.

–«Старый хрен больше коц, больше колосись, колосись! Коц больше! Дуроц! Ну, как это не знал количество!? Большее количество на помёт, коц больше, коц меньше – на помёт, все присутствующие тарабули.!

Мой коц – это мой! Мой на помёт, где Куприн Урот, ну, как это не знал старый хрен непребывавшее коц!!! Был ты безразличный, так колосись, колосись! И, между тем, футбол там один на газе друга и я, и ты будешь блинчиками, которые съедают блинчик, которые произведены, между тем разрабатывает меня! Я дуроц рассеиваю как коц на помёт, на помёт и не мне его – го, производят. Парень изученньенький с газом коктейля и я – это блинчики. Блинчики коц съедобно, это был дуроц необходим, условие – коц! Состояние государства на помёт, на помёт!!! Дуроц всем! Всем коц! Блинчик колосись, старый хрен! И возникай!!!»

–Это половина первой главы. Дальше так же. Только уже с интригой и трагическим финалом. Два убийства, изнасилование слона и воплощение блинчика в коц! – выдохнул грузчик Блаженный Андрюша.

Тихо стало в зале. Слышно было даже как пыль медленно перемещается с левого конца подоконника в правый. И как внутри стены в проводе бежит электрический ток в двести двадцать вольт и двадцать ампер.

– Ы – ы -э – э – ы – э – это что вот сейчас было? – осторожно спросил сам себя шофёр-прозаик Белый Вова и поросился выйти. – Мне в сортир срочно.

– Красиво-то как, Господи! – перекрестилась Марьянова и все отвернулись. Не заметили. И не услышали. Нельзя же креститься и бога вспоминать. Так учит нас партия. – Нет, это не гениально. И не талантливо. Это просто сверхъестественно! Как на другой планете написано! На Плутоне. Ты где писал, Андрюша?

– Вот не помню точно, – опустил глаза Блаженный. – Навеяло вроде в туалете. Но там ручки со мной не было. А потом я допил «тормозуху» Воронежского химзавода, отфильтрованную через хлебный мякиш, сразу литр заглотил. Вот тут накатило на мозг чувство могучее. Вроде не грузчик я, а великий писатель! И муза прилетела, и Вдохновенье да ещё какая-то зараза в странных пёстрых шмотках, тёмных очках и штаны на ней были голубые в тёмных разводах, рваные на коленях и заднице.

В пупке – кольцо, а губа нижняя и язык проткнуты короткими иголками с прозрачными стекляшками на концах. И давай мне втроём вот этот текст в башку втюхивать. Еле успевал записывать. Особливо новенькая с кольцом в пупке много натарахтела. Потом, когда протрезвел, гляжу – так ведь вроде ништяк повесть вышла. Но даже самому не понятная. Соседу показал. Он час читал без отрыва, хотя был трезвый.

– Тут два варианта, – сказал он перед тем как вмазать «тормозухи» моей. – Первый – ехать в приёмный покой дурдома и устраиваться туда насовсем, предварительно прочитав врачу одну главу. Второй вариант – тащи этот бред в свою литературную секту и покажи сперва главному, который понимает в буквах. Возможно, это открытие в литературе.

– И его сосед оказался прав! – торжественно оповестил народ председатель. -

Я консультировался в институте с тремя профессорами-филологами. Они сказали, что это язык литературы следующего, двадцать первого века. Примерно две тысячи девятнадцатого-двадцать второго года. Во как! Ты опередил время, Андрюша, почти на пятьдесят пять лет! Ура! Поздравим коллегу!

Зал молчал ещё глуше. И электричество по проводам неслось к лампочкам и розеткам с грохотом и свистом.

– Я, слава КПСС, до этих годов не доживу, – с облегчением выдохнул писатель Якушев.

– И я помру раньше. Мне уже пятьдесят. Не дотяну!!! – радостно запищала худенькая бухгалтерша-поэтесса Лямина, до этого сидевшая безмолвно.

– Мы не доживём! – Вдруг хором стали скандировать все. Да так счастливо, будто помереть им не терпелось уже сегодня. – Ура! Не доживём!