Чудовища, рожденные и созданные

Мысль поражает меня, и я хватаюсь за землю, чтобы не потерять равновесие. Златошторм всегда отличалась от других мариленей. Возможно, её выделяет не только цвет кожи. Она кажется умнее и более восприимчивой. Она чудо.

Я ещё не пришла в себя после новой для меня эмоции, продемонстрированной мариленем, когда Златошторм издаёт ещё один щёлкающий звук. Значение которого мне хорошо известно. Голод.

Вытащив тушу аквапыря из утренней кучи, отступаю назад. Колесница безнадёжно испорчена. Сегодняшняя гонка серьёзно повредила дряхлый корпус. Первым делом нужно это исправить.

Даже единственный миг тишины вызывает боль, стегающую по венам. Голод вгрызается в желудок. Теперь, когда уровень адреналина пошёл на убыль, оцепенение начинает рассеиваться. Где добыть пищу? У меня не хватает смелости встретиться лицом к лицу с Эмриком и папой. Не могу смотреть, как они голодают.

Но поесть необходимо. Вечером мне предстоит посетить второе мероприятие в честь турнира. Возможно, там будет чем подкрепиться. Наверняка даже удастся вынести немного тайком. Лучше всего надеть что-нибудь с карманами поглубже, куртку, которую Эмрик…

«Моя одежда превратилась в пепел».

Осознание бьёт под дых. Мне нужны силы для последней гонки. То, что я пришла сегодня первой, ничего не значит, если не повторю успех в финале.

Златошторм разрывает плоть аквапыря. Голод сжимает желудок в кулак. Может, выловить что-нибудь из океана?

– Так и думала, что найду тебя здесь.

Поворачиваюсь. Мама стоит там, такая маленькая. Когда она в последний раз была снаружи, под открытым небом? Мама уже много лет не занималась конюшней, с тех пор как заболела Лирия. Повезло, что я унаследовала её интуицию и дар укротительницы. Она бросает взгляд на Златошторм, которая внезапно перестаёт есть. Рога мариленихи наклоняются вперёд, зверь утробно ревёт.

– Не приближайся, она тебя не знает, – говорю я и поднимаюсь. Мы устраиваемся на песке чуть поодаль. Проспект позади пуст. Большая часть народа стеклась к Террафорту, празднуя итоги очередного события турнира. И сплетничая о смерти. – Как Лирия? – спрашиваю я.

– С ней папа. Пока что стабильна; ждут результатов анализов. – Затем мама сует мне в руки свёрнутую в трубочку лепёшку. Изумлённо смотрю на неё. Она не пышная, источающая свежее тепло, как на прилавках пекарен земельщиков, а твёрдая и чёрствая. И всё же это лепёшка. Особое блюдо, как и любая другая пища земельщиков. – Мусорные баки в больнице на каждом этаже. – В мамином голосе нет ни стыда, ни грусти. Простая констатация факта.

Голос застревает у меня в горле.

Как мы докатились до этого?

– Ты ела? – спрашиваю я тихо.

– Разве тебе не предстоит гонка? Нужно восполнить энергию. Ещё целых две ночи до финального состязания.

Она права. И всё же кусок в горло не лезет, ведь знаю: мать не ела уже несколько дней.

– Ты чего, мам, возьми хотя бы…

– Нет, – говорит она резко, словно я предложила ей отравы. Мне остаётся только смотреть на неё, моргая.

– Прости, – говорю я, хотя толком не знаю, за что извиняюсь.

– Позволь сделать для тебя хоть что-то.

– Ты и так сделала для нас многое.

– Когда-то я была как Крейн, – говорит она. – В ту пору я думала, что, если хочешь что-то переделать, сперва это нужно сломать. – Я таращусь на мать, на её мягкие черты. Слушаю её голос, и всё же разум отказывается понимать, что она имеет в виду. Моя мать – и вдруг мятежница? Один за другим в голове возникают вопросы. Кем она была раньше? Мы никогда толком не знали. Не спрашивали. Родня моего отца, по крайней мере несколько лет назад, когда бабушка была жива, а семья его сестры ещё не переехала из Солонии, была настолько многочисленной, что мне и в голову не приходило интересоваться другой линией древа.

Её слова тормошат мою память. Смех. В стенах дома. Я была ребёнком. Была счастлива. Это мимолётное воспоминание кажется украденным из чужой жизни.