Чудовища, рожденные и созданные

– Двадцать лет назад «Ковчег свободы» объединяла общая цель: получить право голоса в совете Офира как политическую силу. В те дни казалось, что «Ковчег» может быть узаконен хотя бы как программа социальных реформ. Но политических разногласий было так много… Земельщики, не желавшие нашего объединения, не стремились даровать амнистию бывшим ополченцам… – Мама ненадолго замолкает. Прижимает ладонь ко лбу, разглаживая появившиеся от напряжения морщинки. – И предательства. Тех из нас, кто непосредственно участвовал в событиях, вынуждали действовать друг против друга. Превращали в козлов отпущения. Сделай это, Лила. Сделай то, Лила. Не задавай вопросов начальству, Лила. Подставь лучшего друга, Лила. А я была лишь… я была твоего возраста. – Мама поднимает взгляд, будто внезапно осознав: то, что она говорит, не имеет смысла, особенно когда подобное происходит с шестнадцатилетней девушкой. – Мне было страшно, и я хотела уйти. Поэтому меня записали в предатели. Сказали, что собиралась помешать союзу совета с «Ковчегом» от лица кучки богатых земельщиков, которые не хотят сотрудничать со съёмщиками. Мне было некуда идти, когда мятежники ополчились против меня. Так что я прибежала к твоему отцу. Он хотел жениться на мне. А дом Охотников был единственным местом, где я могла спрятаться.

– И тогда ты вышла замуж за папу? – спрашиваю я со страхом.

– И тогда я вышла замуж за твоего папу.

– Он знал? Защитил тебя добровольно? – Может, хоть это оправдает его…

– Нет, – мама вздыхает. – Поначалу нет.

Я приподнимаю бровь.

– Я уговорила его убедить Минос, что мятежники нацелились на конюшню. Нам выделили охрану. К тому моменту, когда он сообразил, что им нужна я, а не стойла, ковчевники отступили, я стала неотъемлемой частью семьи. Была представлена Минос. И у нас родился Эмрик. Твой отец, он не мог… – Она вздыхает. – Сопротивление подавили. Мятежники укрылись на базе; прежние лидеры ушли. Борьба фракций и течений внутри движения никогда не прекращалась, и без лидеров оно совсем развалилось. Годами лишь бывалые распространяли повсюду слухи о том, что Лила Солонии предала «Ковчег свободы». Прежде Охотников почитали, но с тех самых пор принялись поносить за то, что они приютили меня. Вот почему твоя тётя и остальные родственники покинули Солонию.

Мама коротко, горько усмехается. Ветер треплет её волосы, пряди падают на лицо.

– И всё, что произошло после, с тех пор как я сбежала от ковчевников и присоединилась к Охотникам, всё это привело к тому, что мы имеем сейчас.

Мать тоскливо глядит на чёрствый хлеб в моих руках. Облепленный песчинками объедок, выуженный из мусорного бака земельщиков.

И не произносит больше ни слова.

Златошторм спит. Приседая рядом с ней на корточки и осматривая колесницу, жалею, что я не марилень.

Целой стороны как не бывало, по краям торчат щепки. Кожа, которой Эмрик её подлатал, порвалась и уныло свисает. Этой повозке больше не участвовать в гонке. А значит, и мне тоже.

Чертыхаюсь дрожащим голосом.

Лепёшка поумерила головную боль, да и целая бочка воды, которую я выпила, пошла мне на пользу.

Но сейчас, глядя на поломанную рухлядь…

Не могу поверить, что мне так не повезло.

Хотя вообще-то могу. С кем ещё подобное могло произойти?

В глазах сверкают звёзды.

Колесница безнадёжно испорчена.

Как теперь быть?

До финального состязания осталось две ночи. Где мне взять другую повозку? Серебряная колесница Горькоцветы?

«Слышала хоть слово из сказанного мамой?»

От воспоминания голова кругом. Хочу что-нибудь сделать. Вернуться во времени. Не дать маме присоединиться к ковчевникам. «Не доверяй лидерам». Возможно, тогда всё было бы иначе. Что, если бы она ушла вовремя? Что, если бы не вышла замуж за такого жестокого человека, как отец?

Родители ссорились, но мать всегда затихала первой. Именно она всегда успокаивала остальных, когда доходило до перебранок с отцом. Брось она его, мятежники добрались бы до неё. И она не знала другой жизни. Меня удивляли её слабость, безволие. Но мама осталась ради нас, ради Лирии. Впервые потревожила призраков прошлого из-за меня, действуя наперекор отцу.

Мне ненавистно то, как сжимается горло, то, что наверняка расплачусь, если открою рот.

Кем бы могла быть моя мать, если бы не её гнев?

Какое наследие я бы несла, если бы не боль моей матери?

Тяжесть «если бы да кабы» давит на разум тяжёлым грузом, затуманивая зрение.

Спускаюсь к берегу, чтобы проветрить голову. Шум воды сейчас мне приятен. И всё же озираюсь по сторонам на случай, если сюда забрело какое-нибудь существо. Аквапырь, выжидающий своего часа…

Пока что всё выглядит обычно.

До захода солнца ещё несколько часов, но небо уже краснеет. Беру в руки сандалии и бреду к кромке моря. Прилив уже спал. Интересно, что стало с раптором? Должно быть, его унесло обратно с аквапырями.

Во всяком случае, я скучать по нему не буду.

Тупая боль отдаётся во всём теле. Но когда половину жизни ловишь и тренируешь мариленей, синяки – наименьшая из забот.

Тру лицо, оставляя дорожку из песчинок, прилипших к слезам на щеках.

Смерть на трассе – обычная часть турнира. Всегда заводит толпу.