Чулымские повести

Рядом почти впритык к одному из складов поставлены два небольших дома, обшитых тесом. В одном из них, где до революции купец по летам живал, теперь правление промысловой артели, а в другом — сельская лавка. И лавка, и лабазы с артельным добром на охране. Ночами в прихожей правления сидит с заряженной берданой сторож Федосья Иванцева.

Завечерело. Густели горячие закатные сумерки, огнястая заря ярилась над черной щетиной молчаливого бора, и пылали, плавились в тревожном огне легкие верхи старых таежных сосен.

Скоро тускнело золотое закатное небо, на другой, синей стороне его робко проступала розоватая с вечера луна. Опять всю ночь купаться ей в бегучих водах Чулыма, зажигать свет в бесчисленных безымянных луговых и таежных озерах. И опять разливать над лесами, над понизовыми луговинами бледную сумеречь своего холодного сияния, своих призрачных теней.

Федосья сидит без огня — зачем ей лампа! То, что видит в себе, что поднимает она из памяти, вовсе не требует света.

Вот и пришел очередной день рождения сына…

Было, погрелась с утра той мыслью, что есть он, Алеша. И теперь бы, в этот бессонный час, потешить себя горделивой материнской радостью, а только давит опять непрошенная тоска. Тяжела эта давняя тоска для старого человека, но желанна сейчас потому, что несет она дорогие воспоминания.

С малых лет одинока Федосья. Вначале ребятня отринула, по матери Лешачихой назвала, после на выросте обошли подруженьем девки и не нашлось парня, который бы осмелился жениться, прикрыть дурную фамильную славу.

Проклятой, самой разнесчастной считала себя Федосья. Замкнулась сердцем, одной только надеждой и жила, что прилепится к жене брата, к его ребятишкам и этим скрасит свое горькое одиночество. Обрезалась мечта. Холостым взяли Павла на японскую войну, и не пришел он домой.

Дичала одна в холодном сиротском доме Федосья.

Однако сжалилась судьба над девкой-перестаркой и навела на нее Николая.

Это уже после пятого года объявился в Сосновке ссыльный поселенец. Помнится, определили его на постой к Шатровым. К слову сказать, тогда Силаныч-то и набрался «политики» от Николая. Теперь вона на какую просеку вышел: партейный и в артели председателем…

А смешным на погляд Коленька-то был… Заявился в шляпенке, в ботиночках, легкое, ветром подбитое пальтишечко с бархатным воротничком… Сундучок с книжками да платок с бельишком — вот и все нажитое. И жалок он был, грудью, бедняга, маялся. Ему бы возле доктора выправляться, да чулымские версты долги, до уезда не ближний свет. Ну, так вышло… Показали Шатровы, пришел Николай и раз, и два, и три за травяным лечебным наставом, а после перебрался к лекарке насовсем. У Шатровых — детва шумная, малые, неразумные, книжки наладились рвать…

Выходила она своего постояльца, подняла его больную грудь. Алеша радостью родился — заглянуло светлое солнышко и в Федосьино окно!

Только недолго пожили с Николаем. Знала, чувствовала, что не удержит, что нельзя держать возле себя такого человека. Был ему уготован другой путь, а семейная их дорога только до первого поворота.

Провожала в побег ночью. Помнится, глухая загустела ночь в августе. Вдруг мелкий дождик стал накрапывать, а в бору, под соснами, такая теплая тишина… В ноги она упала тогда Николаю, благодарила за счастье встречи.

Писал после Николай от чужой фамилии, как же! Все о сыне спрашивал, обещал обязательно приехать, непременно увезти обоих в Россию. Скоро сорванным цветком увяла мечта. Последнее письмо из тюрьмы было, а затем и казенное повещение: помер такой-то.

И опять осталась одна.

Конечно, не забывали ее деревенские, приходили даже и из других дальних мест. Хвороба-то как подожмет, так к кому угодно побежишь за надеждой. Помогала как могла, совсем-то уж не отвыкала от миру. Тем только и тешила себя, что нужна людям.

Пригодилась она, Федосья, и теперь. Шатров, большак-от, как пришел с гражданской, первый руку подал. Однажды на сходке о Николае вспомнил, объявил, кто именно в Сосновке спас жизнь честному страдальцу за народ. Уважил Силаныч, спасибо ему! Алексея к себе приблизил и ее поднял, вровень с другими поставил. Вот на сторожбу определил, на должность…

Старше стал сынок на год. Его-то конь вперед мчит, а материнский назад, к черной ночи скачет. Хоть бы женился скорей Алеша. Привел бы в дом жену и теплым живым мостиком стала бы она для Федосьи к сердцам своих, деревенских. Умереть бы без худой прилипчивой славы!

…Задами, кружным путем подкралась Аннушка к правлению и затихла за домовым углом. Дальше ноги не шли. Отяжелели от страха и едва-едва держали. Пришла… Только поднимись по приступкам, открой дверь и вот она, Федосья — дочь той самой Лешачихи, к которой некогда бегала матушка. Эта тоже знахарка, сказывают, тоже всякое ладить может. Ну, широка позади улица, а пятиться некуда.

Луна осторожно глядит в окно, высвечивает острое горбоносое лицо. Твердые губы Федосьи сжаты и над черным провалом больших глазниц плотно сдвинуты широкие мужские брови. Лешачиха сидит без платка, серебристой дымкой округляются ее редкие седые волосы.