Чулымские повести

…Таяли в ревущем пламени дощатые сени, огонь перекинулся на чердак, и уже между тесин старой крыши побежали красные живые ручьи…

Пожарной машины в Сосновке не было. Воду в двух ближних колодцах вычерпали скоро, и пустые ведра сиротливо валялись в стороне от толпы.

— Пустяшное дело тушить! — радостно кричала Ефимья, потрясая кулаками.

Старики и бабы возле нее подхватили:

— Чево тутотка голоруком сделашь!

— А, пущай! Да-авно огонь-батюшка у нас не гостил…

— Прочь, воронье! — взвился возле старух озлобленный Шатров. Он никак не мог понять — где же Иванцева? Алешка, Анна — эти в Колбине, а Федосья, Федосья где?! Ужели с молодыми уехала…

У толпы с хмельной жалостью кричала Агашка:

— Обрадовались кулугуры… Забыли, как по нужде-то бегали. А кому, кому хоть раз отказала Федосья? Всех она пользовала, всех!

И снова, пристыженные, смолкли сосновцы. И, наверное, каждый в себе пожалел Федосью.

Легкие языки пламени перекинулись на лицевую сторону дома, теперь задымилось и засверкало в глубоких пазах у наличников окон.

Вроде рано было еще лопаться стеклам, а брызнуло голубым правое стекло.

Толпа испуганно ахнула, не давая себе отчета, двинулась на приступ дома — там, в окне, сквозь клубы красноватого дыма отчетливо проступило что-то большое, белое.

Поняли, догадались — в доме Лешачиха!

Шатров первым в себя пришел. Одним прыжком перемахнул через низкий прутяной плетешек палисадника и, пригнувшись, ринулся к окну.

А нет, не суждено было отличиться председателю артели. Сверху, едва ли не на плечи Силаныча, упала карнизная тесина и, хваченный огнем, Шатров отшатнулся, ломая плетень, отпрянул назад.

— Федо-осья! — дико, зовуще взвыла толпа в стекольный пролом.

Не отозвалась Иванцева, и усомнились сосновцы — помстилось только, видимость одна была. Да, ежели бы дома… Спятила старуха, огонь-то уж и внутри взыграл.

Но не помстилось, не показалось. Снова зазвенело и брызнуло голубым разбитое стекло другого теперь окна, и неожиданно вслед за осколками, кувыркаясь, с диким воплем полетел к толпе большой черный кот.

Суеверные отпрянули в ужасе. Ефимья размашисто открещивалась от кота: свят, свят, свят!

— Федосья, мать твою… Прыгай! — сиплым голосом кричал скачущий у окна Шатров и барабанил своей единственной рукой по сухому наличнику. — Сго-оришь!

— С чево взял, батюшка… — густо, с ленцой в голосе спросила Иванцева, распахивая над председателем уже пустые, без стекол, створки окна. Перекинувшись через подоконник, она высоко подняла седую голову и с веселой тоской кинула в разинутые рты:

— Дождались… Что мне огонь — я же ведьма!

И леденяще тихо приказала Шатрову:

— Отойди.

В длинной белой ночной рубахе с удивительным достоинством Федосья спустилась вниз на землю и босая остановилась перед сосновцами. Прямой, полный розового света открывался перед ней коридор в расступающейся толпе. Женщина молча шагала по этому коридору с большим красным цветком на белизне рубахи, и он, колыхаясь на груди, сверкал по краям тончайшим раскаленным золотом…

Только и хватило сил у гордой Федосьи на эти слова, на несколько считанных шагов, на ту тихую улыбку, с которой она глядела куда-то далеко поверх людских голов.

Ее подхватил Шатров.

Над Федосьей сгрудились, притушили горящую рубаху, все разом зашумели, вспомнили о фельдшере.

— В Колбино надо!

— Еще чево — коня гонять… — оборвала разговоры Иванцева и попыталась встать на ноги. — Сама оклемаюсь.

И затем, уже совсем обессиленная, тихо сказала Шатрову:

— Ты только… К тебе.

…В ограде Шатровых, куда бережно внесли Федосью, женщина снова попросила председателя:

— Жена, знаю, у тебя хворая, детва в доме, да и душно. В сени, в холодок положи. И пусть все уходят, нечево им…

Женщину положили на пол на раскинутую шубу. Шатров куда-то заторопился, принес темную бутыль, при свете фонаря залил ожоги густой маслянистой жидкостью, а потом накинул на женщину легкое одеяло.

— Ты что же, спала, что ли?

— Напилась травки, крепко спала.

— Как же это загорелось?

— Поди, теперь узнай. С улицы огонь пошел. От молнии, должно.

Тронутая заботой, Федосья тихо и горячо благодарила:

— Спасибо, уважил ты меня, Силаныч. Только напрасно озаботился — кончусь я нынче. Ты уж после похлопочи, помоги Алексею меня убрать… И прости, коли чево… Скажешь потом, у всех, мол, прощения просила. И за себя, и за мать, ежели кто давне недовольство противу нее таит. Иди, праздник я людям испортила. Потуши, пора уж мне привыкать к ночи…

Шатров задул фонарь, однако не уходил. Закурил и маялся случившимся.

Видно, забылась Иванцева и, только когда закашлялся от махорки Шатров, дала о себе знать. Говорила между стонами, голос ее совсем ослаб.

— Сидишь, томишься…

— Да что ты! Воды еще дать?