Чулымские повести

Шел домой председатель, гнулся под большими деревянными бадейками с водой, хотел остыть от громкого разговора с Секачевым, да сразу-то не получалось.

Это даже странно: часто у него разладица с деревенскими. Ну, темнота чалдонская! Всякой новине она кукиш кажет. Станешь агитировать, чуть не с пеной у рта доказывать — слова как об стенку горох! Конечно, не живым он глаголом… разную трескотню райначальства тут трясет. А мужик нутром чует, где, в чем правда, а где подсадная кривда. Вот Секачев… Хоть матом ты его крой, хоть в Васюганские[14] болота утартай — прав же старикан! Да, отделили церковь от государства, а что происходит? В двадцатых годах — наскок, и сейчас старые книги отбирают, церкви рушат, попов в злейшие враги перевели. Да, часом, стыдно людям в глаза глядеть… И в таком он положении: выполняй, что сверху спускают…

Шатров сказал это про себя и грустно удивился: ужели стыдобушка еще осталась. Значит, не совсем пропащий ты человек, Силаныч!

Глава пятая

1.

Он подоил корову и согнал ее со двора.

И что бы ни делал потом, с молоком ли убирался, кур ли кормил — в его глазах все время мельтешил один красный цвет — цвет крови его дочери. Там, на коровьем лизунце, она еще не почернела, еще кричала на отца, и крик этот слышал Секачев.

И он потерялся в доме.

Что-то сдвинулось, что-то непонятное случилось в его голове. Серым снегосеем падали бессвязные мысли в какую-то черную пустоту, не вызывая ни желаний, ни разговоров — ничего!

Где-то к полудню в замутненном сознании Кузьмы Андреевича возникло тяжелое мучительное беспокойство, предчувствие того, что должно случиться нечто неотвратимое, что завершится страшным исходом.

…А в большом доме сияла чистая желтизна бревенчатых стен, солнце раскидало длинные прямые половики слепящего света, и на этом ярком свету на окнах странным прозрачным огнем горели широкие шапки красных гераней.

Били часы в доме… Но для Секачева не существовало больше времени, и только песня на улице вернула его к течению суток, старик с трудом вспомнил, что нынче Ильин день, праздник.

Праздник позвал, всегда, бывало, сиживал на подворотней лавочке и смотрел на бесхитростное людское веселье. Но остановился на крыльце, испугался — что все красное?

Красный кровяной круг солнца висел над деревней.

Малиново заливалась гармошка у Чулыма.

Красные герани на подоконниках…

Кузьма Андреевич вертел головой — что это с небом? Жаркая белесая наволочь затягивала бор, заречное понизовье и редкие облака над тайгой.

Вон оно что — где-то недалече леса горят…

На калитке и раз, и два звякнуло кольцо. Секачев услышал этот знакомый звук как сквозь сон, как отдаленное, тихое бряканье конского ботала в синих вечерних лугах. Безучастный сейчас ко всему, что относилось к деревне, к людям, он машинально отодвинул засов, дернул на себя тяжелое полотно калитки и невольно отшатнулся в страхе — в глаза ударило красное.

Он не сразу увидел, не тотчас сообразил, что это такое.

А Маняша в своем праздничном кумачовом сарафане стояла и улыбалась, и круглые тугие щеки ее полыхали красными маками.

— Бабинька Ефимья смородинового варенья послала, кланяться велела!

Стеклянная банка, вся просвеченная солнцем, сверкала красной, запекшейся в сахаре, кровью…

Кузьма Андреевич медленно приходил в себя. Растроганно, чуть ли не со слезами смотрел на девочку, в ее чистые васильковые глаза. Только ребенок, только эта детская чистота и поддержала сейчас стариковские силы, его помраченный рассудок.

— Спасибо, детонька, спасибо. Обожди, гостинцев вынесу.

И Секачев почти бегом ринулся в свою боковушку.

— На-ка, пощелкай орешки! Я что тебя попрошу, девонька… Вот ты какую службу мне сослужи. Анна ушла, побеги к дому Лешачихи и вызнай… Сама увидишь, передашь ли. Отец, мол, в неможах, тотчас обратно велел. Пусть Анна вертается без боязни. И пальцем не трону.

Девочка плохо поняла сказанное, только про боязнь и осталось у нее.

— Страшно к баушке Лешачихе…

— Да что же страшнова. Пойди с Божьим именем. Спаси тя Христос!

Маняша просияла круглым лицом.

— Бегу!

Она вернулась не скоро. Кузьма Андреевич сидел на крыльце с опущенной головой в бездумном дремотном состоянии.

— Ты где, потеряша, так долго?

Девочка пожала худенькими плечиками.

— Я искала, деда. Никто про Аннушку ничево не слыхал. А у Лешачихи окны занавешены. У магазина, сказывали, что она вчера вино брала…

«Вино брала-а… Выходит, загодя сговорились. — Страшная догадка пронзила Секачева. — Запойное дело, значит, затеяли нынче…»

Маняша стояла босоногой на теплых досках оградного настила и было ей непонятно — что это нынче с дедушкой? Глаза закрыл, плачет он, что ли?

— Деда?

— Ась?

Кузьма Андреевич поднял тяжелую седую голову. Перед ним опять ярился кумач сарафана, вызывая мучительное беспокойство.

— А, ты тут… Постой-ка, голубонька.

Как и давеча, Секачев молодо упорхнул в дом.

— Вот, азбука. Помнишь, смотрела, листала… Азъ, буки, веди…

Маняша весело подхватила:

— Глагол, добро, есть, живите…

— Какая ты у меня прыткая! Бери, учись. И дедушку помни. Будешь ты помнить?

Девочка сияла васильковыми глазами.

— Я Богу за вас помолюсь!