Чулымские повести

Ясными глазами Федосья благодарно взглянула на сына, мягко отстранила его от себя. Ни в себе, ни в Алексее не хотела видеть какую-либо слабость. И хотя зыбнуло сердце старой и слезы подступали, заговорила твердо, почти сурово:

— Спасибо за почтенье, сынок. Нам, матерям, не много от детей надо. Доброе слово охотит к жизни и лучшей за все отдачей. Уйду я и в памяти у тебя останусь… Детям своим привет передашь, скажи, любила их бабка. А коли и на тебя моя дурная слава перейдет — прости.

— Да что ты, мама! — встревожился Алексей. — Такое говоришь, будто и вправду…

Федосья встала, решительно заходила по горнице, но вдруг затруднилась в дыхании, опять присела к столу.

— Верные приметы народ накопил… Да что я! Прости, сынок, что радость тебе порчу. — Федосья встала, говорила с трудом. — Теперь так… Промою рану, думаю, не заразится кровь. Ты беги к Шатрову — он с вечера в конторе, за меня остался. Проси лошадь и к фершалу, в Колбино вези девку. У нее кожа сшива требует… И пускай полежит в больнице, отдохнет. Тут Анне спокойной не быть. Из берегов батюшка вышел и опасен. Да, вот что… Может, рано вернешься, ты меня не буди. Я травки выпью и долго спать буду. Сон-то лечит…

Федосья пошла в избу, но Алексей остановил мать. Ему хотелось порадовать ее и порадовать именно сейчас.

— А мы, мама, распишемся с Аннушкой, она согласна…

— Слава Богу! — просияла Федосья и заторопилась в избу. Вода там, на плите, уже закипала.

Алексей кинулся на улицу.

5.

У Шатрова недомогала жена, и за водой он ходил в последние дни сам.

Над бором поднималось солнце. Широкий рыхлый пласт тумана над Чулымом теплел, становился легче и уползал в понизовые луга.

Силаныч зачерпнул воды и уже подниматься бы ему на бровку яра, да сверху, по узким приступкам в глинистом срезе берега, спускался Секачев.

«Славно девки пляшут… На ловца-то и зверь бежит… — усмехнувшись, подумал председатель и отложил коромысло. — С тобой-то мне и надо покалякать, гражданин хороший…»

Шатров уже решил, что сходит он к старику и сходит сразу же после завтрака. По рассказу Иванцева — два часа назад Алешка сам не свой прибежал в контору — сильно избил Секачев дочь и оставить без внимания это никак нельзя. И откладывать разговор нельзя. Завтра в район ехать с отчетом по артели, зайдет он в РИК с хорошей строкой и в отчете по избе-читальне. Да, борьба с религией ведется наступательно: уставщику Секачеву сделано последнее предупреждение…

Кузьму Андреевича тоже нужда на реку погнала.

Обычно по утрам его будила Аннушка. Еще лежа в постели в том легком конечном сне, он слышал, как умывалась дочь, как, позвякивая ведром, торопилась она во двор, чтобы подоить там корову и выгнать ее в стадо. Старик и сегодня проснулся рано, но проснулся в необычной тишине и как-то сразу ощутил, что он один, совсем один в доме. Тревожась, Кузьма Андреевич заглянул в горницу, потом в стайку, в дровенник, даже до бани добежал — Анны нигде не было… Оглушенный случившимся, он долго потерянно стоял во дворе, пока не затрубила, не позвала хозяев на дойку корова. Еще не случалось того, чтобы старик принимался за дела с неумытым лицом. А в рукомойнике, а в кадушке оказалось сухо. Вот так и пришлось идти на Чулым.

Шатров стоял у воды, широко расставив длинные ноги в больших порыжелых сапогах. На его мятом от бессонной ночи лице трепетали теплые отсветы раннего утра. И молодо светлели насмешливые глаза председателя.

— Ну, ну, Секачев… Где-то ты смел, а тут такой осторожный, — громко язвил снизу Шатров. — Отпустил я тебя вчера из конторы с миром, а ты вона чево учинил — это как?!

«Откуда знает про Анну? — мучился Кузьма Андреевич, замедляя шаг. — Ужели кто мимо ограды проходил и все слышал. Да, но когда успел, кто успел передать?»

Они присели на сухое днище опрокинутой лодки, однако Шатров тут же вскочил на ноги. Под сапогами у него жестко, сердито заскрипел мокрый песок.

— Слушай, Секачев… Кто я такой в Сосновке тебе известно. Хошь ты или не хошь, а Шатров — председатель артели и сельсоветчик. Вот и выходит, что за все я тут главный ответчик. А раз уж ответчик, то вправе спросить: в тюрьму ты захотел? Зачем дочь изурочил? Что же, мать твою так, получается… Сегодня ты избил, завтра, на тебя, уставщика-то, глядя, другие ваши дичать начнут — это какой уголовный факт обрисуется? Да-а… когда мы вашу дикость изведем… А вскорости! Раскуем человека и возведем царство ума и свободы!

Теперь, когда открылся уход Анны из дома, когда пришло осознание, что дочь уже не вернется под отчий кров, Кузьма Андреевич ненавидел, кажется, всех и вся. А Шатрова особенно: с него вся жизнь в деревне наизворот пошла. И, ежели издалека начать — это артельщик Анну со двора к блудному выродку, к Алешке, свел!

Зуд нетерпения, было, захватил Секачева. Кричать и кричать бы в лицо большака всякие хульные поношения, но сдержался: много ли криком-то возьмешь…