Чулымские повести

В стареньких, подшитых пимах Кузьма Андреевич опять сидел в тени на крылечке и снова думал о своем.

Права Ефимья. Нельзя попускать отцовскому чувству! Надо вразумить дочь, надо. А напрасно накричал на Анну у конторы. Огласка вышла, нехорошо. Зло тогда пенной струей взыграло. Да повстречай он на ту пору Лешачиху, кажется, башку бы ей свернул. От Марфы шел — родного брата едва узнала. Тихая теперь сестра… Ладно, что женатый сын тут живет — объютил, в дом к себе взял. В район хочет везти мать. Эх, племяш. Не лечат больничные порчу, не лечат. Клин-то клином вышибают!

Секачев засиделся на крылечке, забыл, что дело его кричало. Собрал в дровеннике снесенные курицами яйца, отнес решето в сени, а когда вернулся во двор, то уже утвердился в той мысли, что следует сходить к Лешачихе, добром просить ее и о сестре, и о дочери. Пусть не корыстится, отведет свои заговоры от Марфы да сына откачнет от Анны. Что толковать! Не во сласть оно, унижение. А что делать? Подопрет вот так, и заплачешь, да побежишь, как тот бычок на веревочке. Ничто! Не переломится его спина от поклона. Только полегче, полегче, Кузьма! Дерганым стал ты в последние дни. А будешь и дерганый, и какой угодно. Свалится вот такая беда, и поневоле дурить начнешь.

2.

Не на худое дело вроде бы шел Кузьма Андреевич, а шел с опаской. Стыдобушка мучила: кому кланяться идет… К Лешачихе, пропади она пропадом! И еще тревожило: не заметил бы кто, что к Федосье ходил, не разнес бы после по деревне. Узнается опять, поймут, зачем это он ходил и — позор, позор!

Был вечер, в окне правления артели горел свет. С крыльца увиделось, что Иванцева что-то вязала — далеко отставляла спицы и шепотом вела счет легким шерстяным петлям.

Он стоял у порога весь с порывом вперед, только руки прижимал к бокам, одергивал раздражение: тихо, тихо, Кузьма. Просителем ты, униженным просителем…

Федосья справилась с собой, подавила нахлынувшее враз смятение, а кроме того, и страх подступил — знала, придет Секачев и придет гневный. Ну, как ему не прийти — Марфа умом тронулась и дочь из-под воли родительской вышла… Подобралась на лавке, смерила вошедшего долгим взглядом и, улыбнувшись одними глазами, уколола легкой нарочитой насмешкой:

— Эким ты на меня петушком, Кузьма. Опусти-ка крылышки да мостись на жердочку, не стой воротным столбом. Садись, батюшка, коли пожаловал!

Секачев осторожно утвердился на шатком табурете возле самой двери и с вызовом вздернул бороду. Ему тоже хотелось как-то уколоть Лешачиху, да она опять опередила его.

— Догадываюсь, сколько ты зла подкопил, гостенек.

— А ты думала на огонек я заглянул…

— Давно потухли огоньки наши, — вздохнула Иванцева, вздохнула тяжело, по-женски, так что у Кузьмы Андреевича что-то тронулось в груди, и он невольно подумал: «Баба, как есть баба!»

Федосья неторопливо перебирала в руках вязанье, поглядывала на плохо освещенный стол.

— А знаешь ли, Кузьма, когда-то часто ждала я тебя на огонек… Мы с тобой жизнь прожили, впервой встречаемся один на один, и я уж откроюсь. Все равно старое уже закопано и слезами закапано… Женился ты, а я все-то на глаза тебе показывалась, ждала, что догадаешься и придешь. После присушить хотела, да опомнилась, семью, бабу твою пожалела, а доведись — утопила бы в своей любви. Ты смолоду-то соколом летал, лестно было залучить такова…

Дивные слова слушал Секачев. Маслило сердце признанье, размягчало… Но поднималась и настороженность: улещает, улещает ведьма, ишь что талдычит!

— За Марфу прошу!

— За сестру?

— Ты, Федосья, тово… — дрогнул голосом Кузьма Андреевич. — Зачем ты ее изурочила, а? И дочь в сетя затягиваешь. Фамилию зоришь пошто?

Иванцева опять вздохнула за столом.

— Эх, Кузьма… Считала, что куда больше мудрости у тебя в бороде. Так я думала, что крепок в Боге. Да-а… маловер и суеверен! И не дерево ты крепкое, не прутовье куста гибкова, а травина слабая. Остынь, не дичай глазами-то. Да и я хороша. Тут давеча подумала: травы мы с тобой сохлые, разметные, Куземушка…

Сразу был понят Секачевым обличительный намек. Он заерзал на табурете.

— Бес-от силен!

— Силен, силен князюшка тьмы — это я знаю. А только тебе-то помнить бы надо, что с невинной головы и волос не упадет, если Бог не попустит… Теперь касательно Марфы… Не причинна я в слабости твоей сестры. Она мне дороги не переступала, зачем ее трогать? Прислали бабы Агашку, просили помочь. Ежели не знаешь, так скажу. Степан стал ночами являться к Марфе. Сам смекни: в обличье мужа от того черного князя посол приходил. Вот я и остерегла, научила, как именем Божьим отвадить непрошенного гостя. Скажу, дело это страшное, да не моей волей всякие помощи для человека установлены. Видно, не выдержала Марфа испытания и моя ли тут вина! А, может, без того сама по себе она тронулась, голова-то у ней слабкая, ты же знаешь! Ну, ждала ежедневно Марфа тьмы ночной, в темноту и сошла…

Подпирало, наружу рвалось зло Кузьмы Андреевича. Куда хватила, пакость! К суеверным его причислила. Заюлила, как черт на колу завертелась, когда о Марфе понесла околесную…