Чумщск. Боженька из машины

Тем временем фон Дерксен судорожно подсчитывал прибыли. Все билеты были распроданы еще до окончания рабочего дня, весь город желал взглянуть на чудаковатых господ: убийц, миллионщиков, укротителей гадов, астрономов, артистов и построителей небесных машин. Тогда Генрих приказал своему секретарю Гавриилу напечатать еще триста контрамарок с припискою «стоячие места», однако и эти билеты были раскуплены за полчаса. Тогда изворотливый фон Дерксен стал выписывать совершенно уж ни на что не похожие контрамарки, на которых вовсе не было никаких приписок и даже контрольного номера. На возмущения покупателей фон Дерксен отвечал: «Там на месте будем посмотреть». Покупали за милую душу и перепродавали втридорога. В любое другое время фон Дерксен не допустил бы утечки такого рода доходов мимо своего кармана, но сейчас было не до того. В конце концов, Генрих и сам потерял счет проданным билетам и лишь бросал мятые купюры в огромную коробку под ногами, смахивая со лба пот. Наконец, поняв, что, пожалуй, достаточно, господин смотритель училищ и изящных искусств закрыл кассы и крикнул подавать щи с потрошками.

IX

Жара в этот день повисла чудовищная, ко всему прочему духота, людность, всюду пыль, зола, переставные лестницы, черепица и тот особенный летний дух, известный каждому живущему в маленьком городке и не имеющему возможности нанять комнату поближе к природе, – все это растрепало и без того уже истощенные нервы Ободняковых. Нестерпимый же запах краски, который доносился от стен полицейского управления, сам его пёстрый фантастический вид, довершили удручающий и несколько диковатый колорит картины. Чувство глубочайшего удивления и интереса, пополам с усталостью мелькнуло на миг в тонких чертах артистов. Наконец, они вместе с Фёдором Долиным – хозяином дома, в котором квартировался Вонлярлярский, в сопровождении задыхающегося и обильно потеющего чумщского исправника, капитана по фамилии Жбырь остановились у порога полицейского управления, чтобы перевести дух. На здании красовалась вывеска «Детский сад г-на Фрёбеля».

– Я так и знал! – бормотал Усатый, – я так и думал! Это уж всего сквернее! Вот какая-то пошлейшая мелочь может загубить всё дело! Как мы могли угодить к полицейскому? За что? И ведь словно испытывает нас кто – одно злоключение за другим. Всё это произрастает из какой-то внутренней нашей неуёмности.

– Бросьте сокрушаться! – отвечал Крашеный, – ничего и не приключилось. Не проявляйте слабости! Если вы думаете, что кому-то можно вменять в вину врожденное благородство и смелость не бежать опасности, то не того соратника я себе выбрал. Это ли те идеалы, о которых мы размышляли под крышею нашего дилижанса, прокладывая торную дорогу к высокой цели? Да и разве нарушили мы закон? Что есть капитулярий, который запрещает сочувствовать несчастным, что есть мораль общества, в котором помощь нуждающимся возводится в категорию порицания, высмеивается и преследуется?

На этих словах, он гордо посмотрел на исправника, а затем на Долина.

– Человек, помогающий свинятине – сам свинятина и есть, – грубо отозвался доселе молчавший Федор, – вы кому вздумали сочувствовать – негодяю и бабе Вонлярляскому? Он же вас на фуфу поддел! Трубу вам подзорную впихнул? Венецианскую, мастером Галилеем исполненную?

Артисты переглянулись.

– Знаем, знаем! – довольно продолжал Долин, – Я сам когда-то поддался на его завиральные побасёнки, приютил и уже год ни копейки за наём дома не вижу. Я его и по-людски просил, и умолял, и увещевал, и даже выкуривать пытался и осадой брать – все без толку. Увертливый он и скользючий, как зверюга какая, вроде лягушки. Я уж думал, подкараулю, вымажу его личность дёгтем и выкину из дома. Да только закон не велит, из знатного роду он, понимаете ли. И сердце у меня уж больно мягкое – от мамки досталось. Был бы в батю – оттаскал бы за волосья, да в фекальную яму бросил – и вся недолга. Будьте уверены, выдал бы ему …

Впрочем, артисты слушали Долина вполуха, их взгляды теперь были прикованы к зданию полицейского управления и к таинственной вывеске со странной фамилией Фрёбель. Понять господ можно, ибо строение было весьма и весьма занимательным. Стены, выкрашенные бледным розовым цветом, впечатление производили жалкое, почти нищенское. Такую ауру можно наблюдать у не мывшегося месяц мужичка, на которого нахлобучили новехонький фрак.

На этом фоне, чьей-то неуверенной рукою были изображены красные цветочки – не то тюльпаны, не то анемоны – такого качества, что хотелось отвести глаза. Лепнина же была облагорожена гуще, но бестолковее и безобразнее – синяя краска кое-где потекла от обилия и замызгала розовые стены, отчего казалось, будто в стену плевался какой-то хулиган, набравший в рот синих чернил.