Чуть-чуть считается

— Я вот тебе сейчас вклинюсь! — пригрозила трубка. — Я вот сейчас приеду и так тебе вклинюсь, что ты своих не узнаешь.

В трубке разговаривали, словно она никогда и не молчала. И ребята в восторге смотрели в чёрную дырочку, откуда шелестели и потрескивали голоса. Их телефон, который столько времени намертво молчал, неожиданно совершенно чудесным образом заработал.

Вася Пчёлкин шёпотом предложил:

— Давайте, ребята, на другое переключимся. Что-нибудь поинтереснее найдём.

Витя сбегал к ящику и переключил провода на другие клеммы. На этот раз попали на женский голос.

— Феденька, — спрашивал женский голос, — куда ты пропал, Феденька?

— Я? — удивился Федя Прохоров, ткнув себя в грудь и озорно оглядывая ребят. — Никуда я не пропадал. Я тут.

— Феденька! — всполошилась женщина. — У тебя даже голос изменился. Что с тобой? Ты не заболел, Федюша?

— Да я и не болел никогда в жизни, — басом сказал Федя.

Фыркая в согнутый локоть, Люба едва сдерживала смех. У Васи Пчёлкина сияли даже его оттопыренные уши.

— Добавляю к маркам, ремню и перочинному ножику ещё и чёртика, — расщедрился Вася. — Знаете, такого чёрного. Он двумя руками нос показывает. Его ещё на переднее колесо мотоцикла приделывают. Во чёртик!

— Феденька! — всполошился голос. — Какой чёртик, Федюша? О чём ты говоришь?

Ребята катались от хохота, ломая лопухи и вскрикивая, когда кому-нибудь под спину попадал осколок кирпича.

— Ой, не могу! — стонал, размазывая слёзы и в изнеможении валясь на Васю, Витя. — Ой, у меня сплошные чёртики в глазах! Ой, сейчас прямо совершенно помру!

Люба всхлипывала и задыхалась. Вася Пчёлкин ловил открытым ртом воздух и, как по барабану, бил себя ладошками по животу.

Немного успокоившись, ребята переключились ещё раз. Попали на какую-то тару.

— Когда в конце концов будет тара? — спрашивал сердитый мужской голос. — Долго мне ждать тару?

— Ага, долго, — загробным голосом отозвался Вася Пчёлкин. — Нету у нас тары. Вся вышла.

— Что значит нету? — возмутился голос. — Что значит вся вышла? А когда будет?

— Будет через тридцать лет и три года, — сказал Вася.

И снова от хохота катались по лопухам и траве. Снова еле отдышались.

А когда переключились ещё раз, смех как обрезало. Слушали разговор в трубке насупившись, испуганно, не глядя друг на друга. Лишь Люба едва слышно выдавила:

— Это же мой папа…

Но и без Любы каждый сразу догадался, кто это там говорит. Даже Вася Пчёлкин — и тот догадался, хотя никогда и не видел Агафонова. Знал, кто такой у Любы папа, но видеть его никогда не видел.

— Не могу я сейчас, военком, и не проси, — шелестел в трубке голос Любиного отца. — Пойми, не могу. Ты со своей колокольни смотришь, а у меня душа за весь город болит.

— Выходит, Агафонов, разные у нас с тобой колокольни? — обиделся военком. — Я и не подозревал. Всё время думал, одна у нас с тобой колокольня, партийная.

— Ты отлично понимаешь, о чём я, — сердито сказал Любин отец. — Сколько в городе домов, которые нам ещё от купцов достались, это ты знаешь? В каком они состоянии, представляешь? Как в них жить, догадываешься? А то, что у меня до сих пор семейные по общежитиям живут, это ты знаешь? Я обязан любыми способами вывернуться и обеспечить жильём в первую очередь их. Какая это, по-твоему, колокольня?

— Агафонов, — тихо сказал военком, — ну давай всё-таки будем с тобой человеками. Я же к тебе не с каждым отставником лезу. Трудно ему, поверь.

— Трудно? — хмыкнул Агафонов. — А тебе не кажется, что ему характер нужно менять? С его характером действительно нелегко. Слишком твой Корнев шибко правильный. Не успел приехать, оглядеться, сразу учить всех полез.

— Так кто же с тобой спорит, — согласился военком. — И я ему примерно то же говорил. Но суть-то не в этом. Ему квартиру нужно. И он заслужил её, квартиру. Он имеет на неё полное право!

— А остальные отставники, выходит, не имеют? — спросил Агафонов. — Но они-то ждут.

— Ждут, — не сдавался военком. — И ещё подождут. Тут особый случай. Ты знаешь, как Корнев воевал?

— Все, кто был на фронте, воевали, — сказал Агафонов. — Все!

— Все, да по-разному, — возразил военком. — Он…

Однако, что было дальше, ребята не услышали. Трубка неожиданно смолкла. Потому что Люба вскочила, бросилась к металлическому ящику и, не добежав до него, с силой рванула на себя спаренный, в белой оплётке провод. Рванула и, сгорбившись, не оглянувшись на притихших ребят, молча ушла вниз по Дегтярному переулку к Волге.

— Ничего себе у Любы, оказывается, папа, — проговорил удивлённый Вася Пчёлкин. — Какое же он имеет такое право не давать Николаю Григорьевичу квартиру?

— А ты ничего не знаешь и не лезь, — буркнул Федя.

— Как это я ничего не знаю?! — возмутился Вася. — Мы-то как раз с мамой и живём в мансарде купеческого дома, под самой крышей. Зимой — как в холодильнике, а летом — как в духовке. И на очереди уже сколько стоим! Так чего же теперь — из-за нас не давать квартиру Николаю Григорьевичу? Да мы ещё можем сколько угодно протерпеть. А Николаю Григорьевичу он не имеет права не давать! Это же каждому понятно, что не имеет!