Чуть-чуть считается

— С Иваном мы всё-таки как-то ближе, — говорила Светлана. — Всё же одна специальность. Хотя во взглядах на педагогику, как вы сразу заметили, мы с ним во многом расходимся. А с Андрюшей мы вообще какие-то разные. Но он, с другой стороны, душевней, мягче. Мне легче с ним. И любит он меня сильнее, чем Иван. Андрюша для меня что угодно может сделать. Он…

— Ну, теники-веники, — буркнул дед. — Погоди. А ты-то сама?

— Что — я? — не поняла Светлана Сергеевна.

— Ты-то кого любишь?

— Так если бы я знала, Николай Григорьевич… Я потому и набралась смелости снова обратиться к вам. За советом. Я боюсь обидеть и того, и другого. И боюсь что-то потерять…

— Ох, не оттуда ты заходишь, девочка, — вздохнул дед. — Ох, не оттуда! Счастье своё боишься упустить. Это понятно. Только счастье-то прежде всего в нас самих, а не в тех, от кого его взять можно.

— Как это? — тихо проговорила Светлана Сергеевна.

— Да так, — сказал дед. — Вот когда сама полюбишь, тогда и придёт к тебе твоё счастье. И советов тогда тебе, между прочим, ничьих не потребуется. В таких вопросах, как у тебя, Света, вообще помощники да советчики — один вред.

Напоённая зноем, медленно и величаво текла внизу Волга. Вскрикивали, чертя крылом неподвижный воздух, ласточки. Попискивали в гнёздах-ямках птенцы. Да с того берега едва слышно доносилась в тиши песня.

— А с квартирой у вас как, Николай Григорьевич? — помолчав, спросила Светлана Сергеевна.

— С квартирой-то, — сказал дед. — Да сейчас вроде ничего с квартирой. А ты разве ничего не слышала?

— Что? — спросила Светлана Сергеевна.

— Ну, про отца Феди Прохорова, потом, как меня в исполком вызывали.

— Нет, не слышала ничего, Николай Григорьевич.

Вот ведь дед! И Витя тоже ничего не слышал — ни про Фединого отца, ни про вызов в исполком. И Федя с Любой, понятно, ничего не слышали. Слышали бы, в тайне от Вити держать не стали.

А дед там, наверху, уже тихо рассказывал учительнице, как он регулярно, неделя за неделей, посещал исполком. И как ему там вежливо обещали. Но время шло, а дело — ни с места. И вдруг утром неожиданно заявляется в гости Фёдор Фёдорович Прохоров. Весь от смущения красный. «Вот вам, Николай Григорьевич, ордер на квартиру. Можете въезжать». А Прохоровым, дескать, и в старом доме не дует, им торопиться покуда некуда. Ордер — на стол, сам — за дверь. Дед за ним. Да разве хромоногому угнаться за здоровяком? Дед, разумеется, в исполком. Чтобы объяснить положение вещей и вернуть назад несуразный ордер. А в исполкоме в это время переполох, деда срочно разыскивает сам Агафонов. Дед, естественно, решил, что вся чехарда заварилась в исполкоме по поводу прохоровского ордера. Поднимается в кабинет к Агафонову. Агафонов сразу из-за стола и — навстречу. Так, мол, и так, Николай Григорьевич, а вы сами во всём виноваты. Дочка мне рассказала, как вы в школе у них выступали. Очень я отчётливо себе это представил — резиновую лодку посреди Баренцева моря, вражеский пулемёт… Что же вы скромничаете-то? Даже в военкомате обо всём этом не знают. Дочка на меня так обиделась — никогда её такой не видел. Впрочем, «обиделась» — не то слово. Прямо чуть ли не отреклась от меня, от бездушного чинуши и бюрократа. Короче говоря, разговор длинный, а всё — к одному: промашку дали в исполкоме и готовы немедленно исправить ошибку.

— Исправили? — спросила Светлана Сергеевна.

— Послезавтра едем с Маняшей квартиру смотреть, — сказал дед.

— А ведь чудесные у нас ребята растут, Николай Григорьевич, — проговорила Светлана Сергеевна.

— Ну! — согласился дед, — А кто спорит? Только не пойму я одного, Света: что это они все, словно сговорившись, вдруг бросились мне на выручку? Ведь и Фёдор Фёдорович неспроста ко мне пришёл. Знаю, что неспроста.

— Сговорившись? — сказала учительница. — А может, здесь другое. Может, они потому, что… поэтом можешь ты не быть, а гражданином быть обязан? Помните, как вы тогда Ивану говорили? И учителем можешь ты не стать, и лётчиком, и кем хочешь. А гражданином — обязан! Может, поэтому?

— Может, Света, — сказал дед. — Очень хочу верить, что именно поэтому.

Они замолчали, вслушиваясь в тишину над Волгой.

И ребята в пещере молчали тоже. Витя — от обиды, что случилось такое дело, а он и не знал ничего. Хороши, оказывается, Люба с Федей — такое наворотили, а Вите ни словечка. Ничего себе друзья, называется!

А Люба с Федей молчали тоже. Они молчали от смущения, которое всегда наваливается, когда тебя похвалят за настоящее дело. За что же тут хвалить, если они просто не могли иначе? Это ведь не билеты доставать у тёти Клавы Сыромятниковой. И не подшипник. Или, тем более, не заграничную жевательную резинку.

Эпэя и Упта

Недавно нам провели паровое отопление. Мы сразу оценили его удобство. Мы стали перестукиваться по трубе. Это очень просто. Берёшь нож и стучишь. Вовка стучал молотком, у него получалось громче.

Азбуку Морзе мы изучили ещё не совсем хорошо. То и дело приходилось бегать к телефону.

— Коля! — кричал в трубку Вовка. — Ты чего простучал? К какому озеру они отступают?

— Кто?

— Да гуроны!