Чуть позже зажглись фонари

Через два дня мы уезжали – сначала автобусом, потом поездом. На этот раз мы ехали днем, и я видела горную дорогу, которая, в конце концов, меня усыпила. В автобусе с нами оказалась рядом молодая семейная пара: Таня и Коля. Черноволосые и черноглазые, они так хорошо и весело разговаривали со мной, что я уснула, положив голову на колени не к маме, а к Тане и так проспала несколько часов. В ковыляющем по горной дороге стареньком автобусе судьба чуть приоткрыла ближайшее мое будущее: когда мама погибла, бабушка отправила меня к своей родной сестре, дочь которой, черноглазую Таню, студентку факультета журналистики, придумщицу сказок и талантливую рассказчицу, я очень полюбила. Через месяц моего пребывания у них в доме она вышла замуж – и мужа ее звали тоже Колей, и он был черноволос и кудряв. Это была любящая и счастливая семейная пара, любви которой хватало и на меня.

В поезде я ела яблоки и смотрела в окно.

И четвертым потрясением оказался увиденный мной караван верблюдов: он тянулся невдалеке от железнодорожного полотна параллельно нашим вагонам.

– Мама! Смотри! Верблюды!

До этого я, конечно, видела верблюда, даже двух, в зоопарке, но там они почему-то не вызвали у меня никакой радости: две полуоблезлые особи скорбно смотрели на посетителей, бабушку, меня и двух мальчишек, которые не подходили близко к решетке клетки и, несмотря на запрет, кидали верблюдам огрызки булочек.

– Еще плюнет, – сказал один.

– А то! – ответил ему другой.

Но сейчас из окна поезда увиденный караван вдруг вызвал у меня сильнейший необъяснимый восторг, и снова возникло странное, вневременное и внепространственное смещение в моем сознании – заколыхался передо мной прозрачным видением какой-то древний город, затерянный в песках, я смогла разглядеть мозаику на одной из желтых стен и даже услышать чье-то заунывное, но почему-то близкое моей душе пение: пел мужчина. Видение тут же проросло в сон, и во сне я видела бескрайнюю пустыню и мертвый город, затерянный в ее песках, город, в котором когда-то жила…

Димон все мои подобные рассказы выслушивал внимательно, то есть с некоторым писательским интересом, но – молча. Только однажды все-таки прокомментировал:

– Завидую твоей фантазии. Мой батя тоже фантаст.

– Я воспринимаю все это иначе.

– Как реинкарнации, конечно? Тебе вот, такой продвинутой, они открылись, а нам, простым смертным, нет! Я в эти сказки не верю. Все у нас от материального – от пейзажа и от того, что едим. Какие продукты употребляешь, таким и становишься и, соответственно, то и представляешь. Пейзаж вообще и есть единственная эманация Бога на земле. И я это ощущаю кожей. Когда путешествовал один по тундре – понял это. Лежишь ночью и смотришь в небо. Ты и Бог. Больше никого. И про еду я все чувствую. Вот завел скотину в деревне, ты, разумеется, против моей скотофермы, ты же, блин, вегетарианка. А для чего завел? Чтобы есть натуральное мясо тех животных, которых сам же и кормил, и знал, чем кормил, и, главное, которых любил. Только то полезно употреблять в пищу, что ты любишь. – Димон вдруг хмыкнул: – Что есть первая и самая основная заповедь вампира! – Он снова сделал серьезное лицо. – И овощи я ем только выращенные в своей усадьбе. А ты жрешь химию из магазина, лень приехать ко мне и овощей с грядок набрать для себя и Аришки, и от этой химии в голове у тебя рождаются всяческие фантазии.

– Так ты и привозил бы нам овощей. Я ведь без машины. Ты сам забрал «короллу» у меня и отдал своей бухгалтерше.

– Зато не разобьешься! А про овощи забываю все. Едешь обычно к вам, торопишься, ну и забудешь. – Лицо его выразило некоторое смущение, которое он быстро отогнал, как муху, и несколько сместил ракурс темы: – Вот мой батя – тот еще дальше пошел: мать уедет на дачу, а он летом, в жару, захлобучит все форточки, заварит себе крепкого чая – и пишет. И говорил, что именно так у него лучше работает воображение. То есть в организме под влиянием духоты и чая меняются химические процессы и какие-то из них способствуют усилению фантазии. И все ваши реинкарнации оттуда. Всё одна химия.

– А ты, Димон, был селькупом в одном воплощении, – сказала я, засмеявшись, – а мой прапрапрадедушка – священником, который тебя окрестил. И еще ты был инженером на заводе – и сдал моего прапрадеда, который этим заводом управлял, написал на него донос.

– Хорошего ты обо мне мнения. – Он прищурился. – Впрочем, тебя бы я, точно, в тридцать седьмом году сдал. А как иначе от тебя можно было бы избавиться?! – Димон делано захохотал. – А уж если кем я и был в прошлом воплощении, так собакой! И стану снова псом, когда сдохну. А в гроб вы меня с Аришкой с вашими тонкими натурами скоро загоните.

– Не мы, – сказала я, и голос мой вдруг показался мне чужим, – она загонит.