Чувствуй себя как дома

– Глупая девчонка. Думаешь, если убьешь дом, все наладится? Чушь. Нужно перестать верить. – Илона вдруг начинает смеяться. Громко, хрипло, словно у нее в горле застрял песок. – Да что я перед тобой распинаюсь! – Она тычет указательным пальцем между моими ключицами. – Ты не поймешь. У тебя когда-нибудь умирал муж? Нет. А дом сгорал? Тоже нет! А сын болел? Да у тебя и сына-то нет! Ты даже не помнишь, как лишилась матери! – Илона надавливает все сильнее. Она вот-вот провалится в меня, как в картонную куклу. – Ты пустая. Поэтому и книги твои никто не читает. Дом тебя не спасет.

Я моргаю. В ушах что-то гудит. Вокзал, работающий как часы. Женский голос объявляет посадку на поезд. Звук нечеткий, с помехами.

И пляж, и море, и бутылки пива – все нечеткое.

Вот Илона отдергивает руку. Вот я ощупываю нарисованный ее ногтями полумесяц между ключицами. Вот солнце расстается с горизонтом и отправляется в свободное плавание. До вечера. А вечером – обратно в клетку. К Лиде в гости.

Я вновь и вновь моргаю – жду отбытия поезда.

Когда мир снова обретает черты, Илоны уже нет. Я не оглядываюсь, не слежу, как она спешит домой. Мне достаточно ее шепота. Он засел в висках пулей, его не вытащить без операции.

Ты не поймешь…

Нормальная Аня сейчас бы летела к Темычу, но одержимая… Одержимая боится. Боится даже думать о нем. Она идет к морю и окунает стопы в воду. Ей плевать, что одежда намочится.

…книги твои никто не читает.

Бриджи липнут к коленям. Вот бы встретить акулу, чтобы понять хотя бы что-то. Чтобы почувствовать, с каким отчаянием умеет биться сердце.

Дом тебя не спасет.

Я ныряю в волны. Не жмурюсь. Глаза режет так, что хочется скулить. Песок, водоросли, маленькие рыбки – все шевелится. Все в помехах, как и на суше. Если бы у меня с собой был ноутбук, я бы запрыгнула акуле на спину. Попросила бы ее не двигаться и печатала бы. Мы бы заключили контракт – она помогает мне дописать роман, а я позволяю ей себя съесть.

Все честно.

Все достоверно.

Я бы отправила рукопись издательству и – умерла бы. Людям нравится, когда писатели умирают. Люди любят мертвецов.

Перед тем как акула проглотила бы меня, я бы ее поблагодарила. И, должно быть, вспомнила бы себя, маму, папу, мужчину в пыльных сапогах.

Но здесь не водятся акулы. Я выхожу из моря. По пляжу маленькими группками рассыпались отдыхающие. Белый песок, идеальный, как детская кожа, превращается в кожу подростка. Уже через минуту черные точки и воспаления покрывают его плотной пеленой.

А потом просыпается нормальная Аня и бежит, бежит к похороненному мальчишке, чтобы обрадовать: нападение монстров отменяется.

33 Захар [До]

Я схожу с ума. Ищу Тору в поселке, в городе, в гостях у Ворона… Даже несколько раз лазал к Ласточке. Родители Торы все равно там не живут, они постоянно в корпусе.

Перед глазами мельтешат люди и пейзажи – вчерашние, несвежие, застрявшие в прошлом. Я улыбаюсь Ди. Бруно и Лиде. Матушке. Пашке.

Я улыбаюсь всему миру, а ей – нет. Потому что она так решила. Потому что она считает себя моим здравым смыслом. Ду-роч-ка.

Я включаю Тартини. А в висках – «мы тебя любим».

Я успокаиваю матушку после очередной истерики. А в висках – «мы тебя любим».

Я жру сгоревшие сырники и капаю матушке валерьянку. А в висках – «мы тебя любим».

«Мы тебя любим» следит за мной и, когда я отвлекаюсь, нападает. Это невидимый зверь, которого как ни гладь – всегда будет против шерсти; как ни корми – он не наестся. Как ни прогоняй – вернется. «Мы тебя любим» слишком верный.

Мне двадцать четыре.

Бруно все реже спрашивает о Торе. Ему надоело мое «Нет, не нашлась». А через месяц он и вовсе ошарашивает меня новостью об их с Лидой увольнении.

– В поселке больше нет живых домов, кроме Ласточки и Сокола, – сообщает он. – Следите за ними.

– А вы?

– Улетаем в Кельн. Насовсем. И… прости меня, Захар. На самом деле Чайка и магнолии – единственные вещи, которые я ненавижу. Ты отличный ученик.

«А вы отвратительный учитель», – думаю я, но вместо этого произношу:

– Счастливого пути, герр Шульц.

* * *

Меня будит стук в дверь. На часах – семь утра. И все же кто-то торопится, барабанит по рассохшейся древесине.

Я одеваюсь и спешу к незваному гостю, лишь бы матушка не проснулась. Ей нельзя волноваться. А у меня… у меня иммунитет к стрессам. Я отодвигаю щеколду, и в прихожую вламывается Лида – заплаканная, растрепанная.

– Здравствуй.

Я веду ее к себе в комнату.

– Что случилось?

– Извини, что так рано. Мне… не с кем поговорить, а у меня крышу сносит, – морщится Лида. – Я не поехала с ним. И уволилась с завода. Выбрала Сокола. А он… Он даже «Легенды о Zahnrad» забыл, представляешь?

Эти слова слишком огромные, она тонет в них, как в рубашке для великанов. И сама себе не верит.

– Почему не поехала?

– Потому что Сокол меня вылечил. Сокол, не Бруно.

Лида мечется по комнате. Она похожа на мокрого чау-чау – без кокона роскошной шерсти. Без защиты.