«Чувствую себя очень зыбко…»

Автор статьи в “Последних новостях” возмущается: “Нелепо звучат слова Горбова о капитализме в применении к «Митиной любви»… Горбову многое нравится в произведениях Бунина, но канон велит ему находить в «Деле корнета Елагина» вымирание дворянской России, и он подводит всю повесть под ярлык «мертвой красоты»… Горбов цитирует Бунина, восхищается им… Но тотчас же называет его художником навсегда ушедшей России и даже в «Цикадах» находит социальную базу… Мертвую красоту находит он и у Мережковского, Зайцева и Алданова… Алданова Горбов обвиняет даже в подавлении адмиралом Нельсоном неаполитанской революции…” – Но возмущайся, не возмущайся, а Горбовы свое дело делают!

“Кого тут ведьма за нос водит?” Ведь не идиот же этот Горбов. И главное, вовсе не случайность и не новинка та чушь, которую городит он, как сто сорок тысяч дураков.

Вот передо мной вырезка из московской “Правды” за <19>24 год: “Просматривая печать белой эмиграции, кажется…” – какой прекрасный русский язык! – “кажется, что попадаешь на маскарад мертвых… Бунин, тот самый Бунин, рассказ которого был когда-то подарком для всей читающей России, позирует теперь под библейского Иоанна… выступает в черном плаще, как представитель своего разбитого революцией класса, что особенно ярко сказывается в его «Несрочной весне»… Здесь он, мракобес, мечтает в своей злобе о крестовом походе на Москву…”

Вот вырезка из московских “Известий” за <19>25 год: опять начинается за здравие, с похвал – “Митина любовь” произведение такое, сякое, – а кончается опять за упокой: “Но тем-то это произведение и показательно для эмигрантской психики, психики опустошенной, проституированной… ибо Митя предан пороку Содома и идеалу Мадонны…”

Вот московский журнал “Прожектор” со статьей Воронского, который опять загоняет нас в гроб. “Бунин, – говорит Воронский, – показал нам себя и вообще образ человека в стане белых, дотлевающего в могильной яме, – смотри его великолепный, скульптурный рассказ о несрочной весне…” – Нужды нет, что мой Митя умер за двадцать лет до эмиграции и что в “Несрочной весне” изображен человек вовсе не из эмигрантской “могильной ямы”, а как раз наоборот – из московской: этим Горбовы и Воронские не смущаются, ведьмовская кухня в Москве работает!

Да работает подобная же кухня и здесь, в Европе, – например, кухня пражская, называемая “Волей России”, во главе с Виктором Черновым, Лебедевым, Слонимом, Пешехоновым, который уже давно славится своими проклятиями эмиграции, совершенно, по его мнению, сгнившей заживо. Из Москвы постоянно раздается по нашему адресу: “Мертвецы, гниль, канун вам да ладан!” Но не отстает от Москвы и Прага. И вот опять: только что просмотрел в последней книжке “Воли России” “Литературные отклики” некоего Слонима, который счастливо сочетает в себе и заядлого эсера, и ценителя искусств, и переводчика: если не ошибаюсь, это тот самый Слоним, что сравнительно недавно выбрал из всех десяти томов любовных мемуаров Казановы эпизоды наиболее похабные, перевел их и издал двумя книжками. Удивительные “отклики”! Будучи якобы врагом большевиков, а на самом деле их единоутробным братом, который грызется с ними только из-за частностей, подхватывая московский лай на нас, Слоним даже и Москву перещеголял: ничего подобного по лживости и пошлости я, кажется, даже и в московских журналах не читал.

Отклики эти – обо мне, о Гиппиус и вообще об “эмигрантской литературной знати и ее придворной челяди”, как с лакейской яростью выражается Слоним. А придрался он ко мне из-за журнала “Версты”. Он и сам невысокого мнения об этих “Верстах”, он отзывается о них на своем смехотворном жаргоне тоже не очень почтительно:

“«Версты», – говорит он, – обращены лицом к России, и это хорошо. Но еще лучше было бы, если бы обращены они были своим лицом!”

(Странная картина: “Версты” обращены лицом, “и это хорошо”, но обращены чужим, а не своим. Ничего не вижу тут хорошего!)

“Ядро «Верст», даже если его тщательно вышелушить, оказывается окрошкой… Оригинального в них лишь поэма Цветаевой – трагическая поэма любви, вознесенной над жизнью, вне жизни, как гора над землей, и жизнью земно раздавленная”…

Слоним захлебывается от Цветаевой. Он посвящает ей в своей статье и еще немало столь же высокопарной ахинеи, как только что приведенная. Он говорит:

“Смысл у Цветаевой сгущен, сжат… У нее патетический избыток, напряженность высокого строя души (а не духа только) в замкнутом словесном ряде…

Контраст творчества Цветаевой и состоит в этом сочетании: бессмертность, сжатая в лаконичность, вихрь, заключенный в отрывистость, страсть к бескрайности в подобранной формуле”…

Он, с великолепным презрением к простым смертным и с восторгом перед своим собственным умом и вообще перед самим собою, фыркает:

“Мне всегда странно, когда я слышу, что иные простодушные, – вернее, простодумные, – читатели не находят у Цветаевой ничего, кроме набора слов, и никак не могут докопаться до смысла ее стихов… На высоте люди со слабыми легкими задыхаются!”