Чужак

— Ты должна заняться чем-нибудь другим. Конечно. Можно подумать, что я могу пойти в универмаг на углу Сотой улицы и сказать: «Я белая. Возьмите меня продавать товары черномазым, которые не могут получить эту работу, потому что в вашем магазине работают только белые». А Тому, конечно же, не следует сидеть весь день дома и смотреть на свои руки — большие, сильные, умелые руки, которые ему некуда приложить. Разве не видно, как он постепенно тупеет? Потому-то он уходит из дома и пьет паршивый дешевый джин, который делают белые. Ах эти белые, они настолько добры, что по дешевке продают его черномазым. А те пьют его, чтобы залить пламя, которое бушует в их груди, и напиваются до того, что забывают о том, что они черные. На короткое время они представляют себя белыми, которым принадлежит весь мир, смеются и радуются, пока не рухнут замертво. А когда они просыпаются на следующее утро, их тошнит, у них болит голова и живот, и тогда они обхватывают больную голову руками и видят, что руки у них черные и грязные и их нечем занять. Они плачут, но не глазами, а сердцами, и спрашивают себя при этом: «А где же те прекрасные, удачливые белые руки, которые были у меня вчера?»

Сэм каждое утро перед школой работает в магазине. Он знает там все: где что лежит, знает все цены, но он всего лишь разносчик заказов. Он не может обслуживать покупателей, ему не разрешают резать масло и сыр, потому что чернота с его рук может перейти на прекрасный белый сыр, который будет уложен на прекрасный белый хлеб, чтобы отправиться потом в прекрасный белый рот. Конечно, мне надо заняться чем-нибудь другим.

Элли повернулась ко мне, лицо ее было жестким, а глаза не по-детски серьезны.

— Зато я могу лежать на прекрасной белой кровати голая и притворяться, чтобы клиент думал, что я страстно желаю его. И потом, когда он с дрожащими коленями будет надевать брюки, его тоже не будет волновать моя чернота, его будет волновать совсем другое. Он спросит: «А ты уверена, что не больна, девочка? Если больна, то скажи. Я не буду сердиться, просто мне надо знать, не пойти ли к доктору, пока не поздно». А я посмотрю на него и скажу: «Я не больна, мистер, можете не волноваться. Может быть, снаружи я и черная, но внутри чистая и белая, как любая белая женщина, которых вы знаете». Но я скажу это не так, как сейчас, я скажу это тихим, хриплым голосом, со слезой: «Я не больна, мистер».

Она встала, выпрямилась и посмотрела на меня.

— Я не больна, мистер, — повторила она.

Меня глубоко тронул тон, которым она произнесла это. Я отложил сигарету, встал и обнял ее.

— Вы мне нравитесь, леди, — сказал я.

Она положила голову мне на грудь и плакала, плакала, плакала. Я позволил ей выплакаться, а потом мы стояли молча некоторое время.

— Извини, — сказал я.

Элли отстранилась от меня, взяла сигарету из пачки, которую я оставил на столе, и закурила.

— Не знаю, почему я тебе все это наговорила, — сказала она так тихо, что я с трудом услышал ее. — Ты совсем не виноват, что они такие: видно, мне просто надо было выговориться.

— Я знаю, как это бывает, когда на душе накипит, а высказать свою боль некому, — сказал я. — Я много раз испытывал подобное.

Она подошла к раковине, сполоснула лицо, причесалась. У нее были курчавые волосы, но она пользовалась каким-то кремом, чтобы размягчить их, поэтому они волнами обрамляли ее личико. Ее темная кожа была нежной с голубоватым оттенком, что высветляло ее. У нее была стройная фигурка, высокая грудь, плоский живот, длинные ноги, которые казались еще длинней из-за высоких каблуков.

Она села, взяла горящую сигарету и затянулась.

— Мне теперь лучше, — произнесла она уже обычным голосом.

Я чувствовал себя отвратительно. Мы сидели и молчали, дожидаясь прихода семейства. Когда в подъезде раздался голос Тома, Элли отложила сигарету, подошла к раковине и прополоскала рот.

— Маме не понравится, если она узнает, что я курю, — объяснила она.

Я ушел от них около семи, как раз перед ужином. Мне не хотелось ничего брать у них, а накормить они могли меня, только урезав свои порции. Я пообещал, что приду на следующей неделе, и отправился ужинать в кафетерий на Сто двадцать пятой улице. Потом я пошел в кино и посмотрел фильм под названием «Мотылек». Это была комедия из жизни американцев, однако она совсем не соответствовала реальности. Так у нас никто не жил.

Глава десятая

К концу следующей недели мой быт окончательно наладился. Придя в пятницу с работы, я поинтересовался у портье насчет постоянной комнаты, и за три доллара в неделю получил номер с ванной. Он был больше предыдущего, имел два окна, выходящих на улицу, и большой шкаф. Картину дополняли несколько кресел, небольшой столик возле кровати и комод.