Чужие

Когда вы даже имен друг друга не знаете, но вам уже есть что вспомнить — ЭТО СТРАННО до охренения. А состояние, в котором я еду на встречу с ним, еще страннее. Сказать, что меня колбасит значит озвучить лишь один нюанс этого поистине многогранного зачумления, в котором повторяю себе:

«Ты это серьезно? Ты это, мать твою, серьезно?»

Вроде серьезно, иначе что я тут делаю?

Так, какая там у меня снова была уважительная причина? Да, чары решила развеять — и теперь отнюдь не уверена, что сработает.

где встречаемся

Вот и понеслось. «Мой» взъерошенный до сегодняшнего утра был неприемлемым, а теперь уже — вот так вот, без вопросительных знаков. Как будто мы знакомы сто лет. Да мне только брат так пишет.

Итак, что он умеет не только читать, но и писать, то бишь, набирать на сотке, я, вроде как, убедилась. А теперь что, сообщения его анализирую? Черт знает что.

Еду и недоумеваю, чего же я там ищу. Сказать по правде, не могу понять, как вообще согласилась встретиться.

Алкоголь тут ни при чем. Лилле, если с «мишурой», стоил дороже, чем Монтепульчано, натаренный намедни, но действие его оказывается куда более мимолетным.

Ныряем в тоннель. Последнее, что вижу из окна — сгустившиеся тучи. Похоже, сейчас ливанет.

От мамы ехать минут сорок. За это время иллюзорная, безобидно-розовая дерзость улетучивается подобно веселым пузырькам в фужере, и я трезвею самым нежеланным и неудобным образом.

Остается оголившийся — по моему новому обыкновению — мандраж. Мандраж парализует меня по мере того, как я подъезжаю к нашему месту встречи — Плюшке. Сомнения, стоит ли мне это делать, переросли в недоумение, похожее на чувство, испытанное после каждой встречи с ним.

В качестве иллюстрации к моему состоянию воображение рисует опустевшую, грязную комнату, оставшуюся после шумной вечеринки. Нарисовавшуюся иллюстрацию видит мозг — ага, вот он все-таки. Мозг вопрошает, мол, и как теперь не расплющиться, не погореть от всепожирающего разочарования «после».

Но я уже говорила, что не люблю бояться — и я не боюсь. Решаю, что теперь самое время напомнить себе об этом. Для этой цели выбираю путь открытой конфронтации и приказываю себе подобраться и определиться.

Итак, я еду на встречу с незнакомцем для того, чтобы познакомиться для того, чтобы расстаться. Закончить, не начав.

От этой ненормальной четкости все непонятным образом становится на свои места, и когда выхожу на Плюшке, я уже почти пришла в себя и с готовностью подставляю голову под дождь, которого никогда не боялась.

Но дождя нет — в глаза, прорезавшись сквозь тучи, бьет солнце, и ветер с суровой пронзительностью взлохмачивает волосы.

Он ждет меня там. Вижу его издалека, сбоку. Больше додумываю, чем вижу: кожаная куртка, джинсы, кеды. Он почему-то думал, что приеду я на другой путь, да я и не уточняла.

Я здесь, но он меня не видит — такого у нас еще не было, и я невольно упиваюсь этой своеобразной форой. А если сесть обратно на поезд и просто поехать назад? Написать ему потом, что «это ж» его «не было». И чтоб не писал больше.

Но что-то происходит. Такого я никогда не видела. Его фигура вдруг сдвигается с места, головы он не поворачивает, но поворачивается вправо-влево всем туловищем. Будто разведывает ближайшее пространство вокруг себя. Будто одним поворотом головы он ничего не узнает. Или вообще поворачивать голову не может.

Прежде чем успеваю отругать себя за глюки и бесполезные додумки, он останавливается, затем резко разворачивается на сто восемьдесят — и его взгляд уже нашел мой взгляд, он смотрит прямо мне в глаза.

Не знаю, как объяснить, но еще только что, когда он остановился, стало совершенно понятно, что он нашел, почувствовал спиной или чем там еще и теперь не станет ждать.

Что ж, стоит ли мне тогда бояться и робеть? Нет и еще раз нет. Пора.

Вот он быстрым, решительным шагом идет туда, где выхожу я. Подходит ко мне.

Я как раз — ветер, блин — пытаюсь справиться с волосами — тем лучше. Это определенно никакое не рандеву, и я совершенно не парюсь из-за того, как, должно быть, сейчас выгляжу. По дороге не проверяла макияж, даже не думала. Вообще, вся эта стремительность-решительность у него, у меня, эта поспешность, с которой он приблизился ко мне, похожи на встречу в обеденный перерыв — передать что-то срочное, затем быстро прыгнуть на поезд — и привет. Короче, пока все идет хорошо.

— Прошу прощения, — встревает чей-то голос.

Оборачиваюсь и чуть не натыкаюсь на большой ярко-желтый микрофон, которым в меня тычет симпатичная смуглокожая девушка-репортер с ТВ Берлин. Добрую часть ее лица заслоняет увесистый кубик на микрофоне. У девушки пышные афро-локоны и проблем с ветром никаких.

— Хотите сказать несколько слов для ТВ Берлин? Вы рады, что транспорт снова ходит или испытываете солидарность с бастующими?

— Рада… солидарность… — бормочу я, прежде чем до меня доходит, что возле нее чувак-оператор наводит на меня камеру.

Девушка переключается на моего спутника:

— Скажите, пожалуйста, сколько времени вы ежедневно тратите на дорогу?

- ‘ne Stunne unjefähr. Около часа.